Григорий Зиновьев и его новейшая биография

 

Предлагаемый ниже очерк известного левого публициста Марлена Инсарова посвящен одному из вождей большевизма Григорию Зиновьеву. Автор писал его как рецензию на недавно вышедшую книгу о Зиновьеве российского историка Юрия Жукова. Как правильно отмечает Инсаров, Зиновьев как один из лидеров РКП(б) и председатель Коммунистического Интернационала несет ответственность и за победы, и за поражения, и за преступления большевиков. «Зиновьев, как один из вождей большевиков, несет полную политическую ответственность и за все большевистские подвиги, и за все большевистские преступления, несет ответственность как за разгром контрреволюции, так и за разгром попыток народных низов продвинуть революцию дальше, чем того хотели большевики, несет ответственность как за разгром Юденича, так и за разгром Кронштадта. При этом Зиновьев был рефлексирующим. Он был демагогом в древнегреческом смысле – об этом писал Троцкий, об этом пишет Ларс Ли – а демагог – не современный, а древнегреческий – невозможен без тесной связи с настроениями масс, без эмпатии к этим настроениям».

«Трагедия Зиновьева и других большевиков состояла в том, что, будучи идейными сторонниками социализма, они возглавили и привели к победе буржуазную революцию, а сами стали ядром нового правящего эксплуататорского класса, пришедшего на смену свергнутой в 1917 году старой буржуазии.»

 Здесь необходимо добавить, что большевики сыграли роль якобинцев Великой российской революции 1917-1921 гг., которая конечно же не была и не могла быть социалистической, а выполняла чисто буржуазные задачи слома полуфеодальных порядков царской России, и привела в итоге к утверждению режима государственного капитализма в масштабах всей страны.

Есть еще один момент, о котором нужно сказать. Григорий Зиновьев родился в Украине в городе Елисаветград, который в его честь с 1924 по 1934 г. носил название Зиновьевск, затем стал называться Кирово, а с 1939 по 2016 г. – Кировоград. В 2016 г. в рамках декоммунизации город получил нынешнее название – Кропивницкий. Увы ни Юрий Жуков, ни рецензент не сочли нужным объяснить или осветить отношение Зиновьева к Украине и украинскому вопросу. Может быть там и нечего было освещать?

Большевики, как известно, провозгласили своим программным пунктом право наций на самоопределение. Восьмой пункт «Условий принятия в Коминтерн» (1920 г.) гласил: «В вопросе о колониях и об угнетенных национальностях необходима особо четкая и ясная линия партий тех стран, где буржуазия такими колониями владеет и другие нации угнетает. Каждая партия, желающая принадлежать к ІІІ Интернационалу, обязана беспощадно разоблачать проделки империалистов в колониях, поддерживать не на словах, а на деле всякое освободительное движение в колониях, требовать изгнания своих отечественных империалистов из этих колоний».

Как верно отмечал украинский социал-демократ Лев Юркевич, большевики как наиболее радикальная партия российского пролетариата, пользовались плодами российского империализма и не могли быть последовательными его врагами. Они провозглашали право на самоопределение наций, но не поддерживали их отделение от России, как не поддерживали создание украинских социал-демократических организаций. После прихода к власти в 1917 г. большевики постепенно по мере своего перерождения сами становятся отечественными (российскими) империалистами и естественно не могли поддерживать национально-освободительные движения против самих себя и требовать собственного изгнания, наоборот они стремятся сохранить под своей властью народы, угнетенные российским империализмом, ценой возможно меньших уступок.

Отсюда понятно, почему руководимый Зиновьевым Коминтерн дважды отказался принять заявки на вступление от украинских коммунистических партий. В ноябре 1919 г. Коминтерн отверг заявку от Украинской Коммунистической партии (боротьбистов) – бывшего левого крыла УПСР, а в августе 1920 г. – отверг заявку Украинской Коммунистической партии – бывшей УСДРП-независимой. Основным аргументом в обеих случаях было то, что в Украине уже существует коммунистическая партия – КП(б)У как областная организация Российской Коммунистической партии (большевиков) – и все настоящие коммунисты должны вступать именно в неё. Это вынудило боротьбистов заявить о самоликвидации партии. УКП просуществовала еще пять лет, пока в декабре 1924 г. тот же Исполком Коминтерна не принял решение о ее ликвидации, осуществленное в 1925 г.  Хотя вряд ли в этих решениях инициатива принадлежала именно Зиновьеву, но он также приложил руку к подавлению независимого украинского коммунистического движения в угоду великорусскому шовинизму новой (и старой) бюрократии, считающей, что Украина – это часть России.

 

Григорий Зиновьев и его новейшая биография

Обложка книги:
Ю. Жуков. Григорий Зиновьев. Отвергнутый вождь мировой революции. Политическая биография. - М.: «Концептуал»,  2021. - 560 с.

 

Но при всякой беде

Веет новью вал.

Кто ж не вспомнит теперь

Речь Зиновьева?

Дождик лил тогда

В три погибели.

На корню дожди

Озимь выбили.

И на энтот год

Не шумела рожь.

То не жизнь была,

А в печенки нож!

А Зиновьев всем

Вел такую речь:

“Братья, лучше нам

Здесь костьми полечь,

Чем отдать врагу

Вольный Питер-град

И идти опять

В кабалу назад”.

 С. Есенин. Песнь о великом походе.

Из всех руководителей большевистской партии  посмертная судьба хуже всего сложилась у Григория Зиновьева. Во-первых, до последнего времени не было ни одной политической биографии ближайшего ученика Ленина и председателя Коминтерна (если не считать за таковую изданную в 1989 году брошюру Н.А. Васецкого на 64 страницы – см. Васецкий Н. А. Г. Е. Зиновьев: Страницы политической биографии. М., 1989), во вторых – именно вокруг Зиновьева устойчиво сформировалась черная легенда.

Такой легенды нет даже вокруг не входившего в высшее руководство большевиков Радека, за которым всеми признается остроумие и циничное обаяние. Зиновьев же для большинства как современников, так и историков выглядел не только кровожадным монстром, но также, что гораздо хуже, трусливым ничтожеством.

Итальянская социалистка Анжелика Балабанова в своих воспоминаниях писала:

«После Муссолини, которого я все-таки лучше и дольше знала, я считаю Зиновьева самым презренным человеком, с которым я когда-либо встречалась….Если бы существовал трибунал для вынесения судебного решения и определения наказания тем, кто нанес ущерб и обесчестил рабочее движение, кто уничтожил его дух, кто ответственен за моральное и иногда физическое исчезновение его самых лучших активистов, то Зиновьев и Сталин возглавили бы список осужденных…

Впервые я увидела Зиновьева в действии в Циммервальде. Я заметила тогда, что всякий раз, когда нужно было осуществить какой-нибудь нечестный фракционный маневр, подорвать чью-либо репутацию революционера, Ленин поручал выполнение такой задачи Зиновьеву…

…в его сотрудничестве с Зиновьевым, как и в своей общей стратегии, Ленин руководствовался тем, что он считал высшими интересами революции. Он знал, что в лице Зиновьева у него есть надежное и послушное орудие, и он никогда и на минуту не сомневался в своем собственном умении управлять этим орудием для пользы революции. Зиновьев был интерпретатором и исполнителем воли других людей, а его личная проницательность, двусмысленное поведение и бесчестность давали ему возможность выполнять эти обязанности более эффективно, чем это мог сделать более щепетильный человек». (Анжелика Балабанова. Моя жизнь – борьба. Мемуары русской социалистки. 1897–1938. http://krotov.info/library/02_b/al/abanova.htm)

 

С Балабановой был согласен старый народник, правый эсер Егор Лазарев, описывавший, как «Ленин <…> стал разливать свой яд через обычный канал — через своего послушного и верного лакея — энергичного, циничного, деревянного и бессердечного опричника — „товарища Зиновьева“»  https://zvezdaspb.ru/index.php?page=8&nput=796

Федор Степун, религиозный философ, в 1917 году близкий к правым эсерам, вспоминал, что в первые дни после Октябрьской революции «особенно блестящ, надменен и горяч был…Троцкий, особенно отвратителен, нагл и пошл – Зиновьев. Первому хотелось пустить пулю в лоб, второго – растереть сапогом».  (цит. по Самоходкин В. Н. Политическая и государственная деятельность Г.Е. Зиновьева в ходе Великой Российской революции. 1917 – март 1918гг. Диссертация на соискание ученой степени кандидата исторических наук. На правах рукописи. СПб. 2017, с. 204)

Для историков Ю. Алексеева  и В. Рапопорта, сравнивавших Зиновьева и Троцкого, «по характеру, по убеждениям они были антиподы. Троцкого отличали темперамент революционера, решительность и склонность к авантюрам. Зиновьев, много лет проходивший в литературных секретарях Ленина, был нудный теоретик, интриган и трус».  (см. там же, с. 42).

Продолжать такие отзывы можно было бы долго, но это означало бы лишь повторяться.

Исключения есть. В хвалебном тоне написан небольшой очерк Луначарского о Зиновьеве, но этот очерк писался в 1919 году, когда Зиновьев был на пике славы и власти (см. http://lunacharsky.newgod.su/lib/revolucionnye-siluety/grigorij-evseevic-zinovev/)

Троцкий, хорошо знавший Зиновьева и нельзя сказать, чтобы любивший его, в своих характеристиках Григория Евсеевича, написанных в 30-е годы, старался объективно указывать не только его слабые, но и сильные стороны.

Попытки объективного рассмотрения Зиновьева как политика есть в изданной в 1925 году книге советского журналиста Михаила Левидова «Ораторы Октября» (Харьков. 1925), в очерке о Зиновьеве и Каменеве, написанном Федором Раскольниковым после его разрыва со сталинизмом (впервые опубликован только в 1989 году в сборнике  Федор Раскольников о времени и о себе: Воспоминания. Письма. Документы. Л., 1989), наконец, в изданной в 1948 году книге Рут Фишер – одной из руководителей КПГ в середине 20—х – «Сталин и немецкий коммунизм» (Ruth Fischer. Stalin and German Communism. Cambridge, 1948, особенно pp. 546-548)).

Основатель американского троцкизма Джеймс Кеннон, бывший в первой половине 20-х годов под сильным влиянием Зиновьева, в конце жизни хотел написать его политическую биографию.

Наконец, уже в 21 веке появилась небольшая, но великолепная статья Ларса Ли «Зиновьев: популистский ленинист», написанная с большой симпатией к герою и в сжатой форме показывающая специфику зиновьевского ленинизма (см. Lars T Lih. Zinoviev: populist Leninist// Martov and Zinoviev: Head to head in Halle. London, 2011, pp. 39-60).

Черная легенда и написание политической биографии Зиновьева неразрывны. Биография Зиновьева не может быть полноценной, если в ней нет анализа причин возникновения вокруг него черной легенды, а анализ причин черной легенды невозможен без создания его полноценной политической биографии.

Уже поэтому изданная в 2021 году книга Юрия Жукова «Григорий Зиновьев. Отвергнутый вождь мировой революции. Политическая биография» (М.: «Концептуал» - 2021) полноценной политической биографией Зиновьева не является, а в лучшем случае, дает некоторый материал для будущей биографии.

Историк Юрий Жуков прославился конспирологической теорией,  согласно которой Сталин в середине 30-х годов готовил демократизацию Советского Союза, однако эту демократизацию сорвала партийная номенклатура, развязавшая Большой Террор.

Казалось бы, при таком взгляде какое дело Жукову до Зиновьева, выступившего против Сталина в 1925 году и в 1936 году Сталиным уничтоженного?

Однако не все так просто.

В своей книге 2014 года «Оборотная сторона нэпа» Ю.Н. Жуков критиковал идеализацию нэпа, подчеркивал его темные стороны и с определенной симпатией отзывался о левых оппозициях середины 1920-х годов – о той части их программ, в которых говорилось о необходимости индустриализации.

Переход от «Оборотной стороны нэпа» к биографии Зиновьева был достаточно естественен.

В книге Ю.Н. Жукова о Г.Е. Зиновьеве нет ( ну, или почти нет) конспирологических теорий и нет (кроме той части, которая относится к Коминтерну) больших фактических ошибок. Она написана с немалой симпатией к герою. Вывод автора, что расстрелом Зиновьева и других старых большевиков Сталин хотел убедить мировую буржуазию, что революционный период закончился, и Россия стала обычным государством – этот вывод не нов, но правилен.

Только при всем при этом книга наводит скуку.

Она не стала полноценной политической биографией Г.Е. Зиновьева.  В отличие от написанной И. Дойчером биографии Троцкого и от написанной С. Коэном биографии Бухарина.

В книге Жукова нет очень многого из того, что должно было быть в политической биографии Зиновьева.  Настолько многого, что без этого биография неизбежно будет дефектной.

Начнем с того, что деятельности Зиновьева до 1917 года в 555-страничной книге уделено ровным счетом 7 страниц – со страницы 6 по страницу 13 включительно.

И если подробности детства и ранней юности Григория Евсеевича,  скорее всего, навсегда останутся неизвестны (хотя,  быть может, изыскания в архивах бывшего Елисаветграда, а ныне Кропивницкого могут дать интересные результаты), то деятельность Зиновьева с 1905-го, а особенно с 1908-го года, в котором он, оказавшись в эмиграции, становится ближайшим помощником Ленина и вторым человеком в большевистской фракции РСДРП, проходила на виду у партии, и без ее анализа будет  непонятно многое из того, что было дальше.

Большевизм возник  в  1903  году в  результате демократического восстания рядовых членов партии против зазнавшихся партийных вождей, отказавшихся подчиниться решению Второго съезда РСДРП о составе редколлегии «Искры». Большевизм эпохи Первой русской революции был в высшей степени проникнут демократическим духом. Ленин являлся тогда первым среди равных – не меньше, но и не больше.  В возглавлявшую большевистскую фракцию Тройку кроме Ленина входили Богданов и Красин. Оба они были людьми сильными, волевыми и самостоятельными, и при всем своем уважении к Ильичу не считали его непогрешимым вождем.

Ситуация изменилась после поражения Первой русской революции. В 1909 году большевистская фракция раскололась на ленинцев и впередовцев. Впередовцы при всех своих достоинствах не смогли создать устойчивое политическое течение (не в последнюю очередь – из-за своего непонимания роли крестьянства в русской революции) и за несколько лет, испытав многочисленные расколы и уходы, маргинализировались.

Для ленинской же части большевиков Ленин тогда – и именно тогда – становится единоличным вождем. Ставшие его ближайшими помощниками именно в этот период Зиновьев и Каменев (особенно – Зиновьев) лишены самостоятельной роли и на нее не претендуют. Как напишет три десятилетия спустя уже после их гибели Федор Раскольников, «в течение долгих лет эмиграции они были такими же близкими и неразлучными спутниками Ленина, как две луны Марса» (Федор Раскольников о времени и о себе: Воспоминания. Письма. Документы. Л., 1989, с. 508).

Именно в это время старый большевизм сменяется новым ленинизмом.

То, что во главе большевиков оказался гениальный политик Ленин, стало для большевиков и счастьем, и проклятием. Почему счастьем, объяснять не надо, проклятием же потому, что без Ленина как харизматического вождя вся конструкция руководства у большевиков оказывалась неработоспособной. Это проявилось в 20-е годы, когда с болезнью, а затем со смертью Ленина большевистская партия вступила в глубокий кризис, и та партия, которая получилась после кризиса, с конца 1920-х,  оказалась совсем другой партией.

Поэтому период с 1908 года, когда Ленин приближает к себе Зиновьева, является весьма важным для понимания всего дальнейшего. Но у Жукова об этом периоде есть лишь несколько общих мест.

В 20-е годы издавалось Собрание сочинений Зиновьева. Задумано оно было в 16-ти томах, из них успело выйти 9 – тома I – VIII и том XVI. Из этих вышедших томов тома с первого по четвертый включают работы Зиновьева до 1 августа 1914 года, а тома V и VIII– работы, написанные в период Первой мировой войны. Т.е. по замыслу работы Зиновьева до 1917 года должны были занимать в его сочинениях больше трети. В книге Жукова Зиновьеву до 1917 года уделено 7 страниц.

О незаконченном собрании сочинений в книге Жукова тоже ничего нет, но по сравнению с другими пробелами это мелочь.

До предела бедно и скупо говорит Жуков и о личной жизни Зиновьева. О его первой жене, Сарре Равич, в книге нет ни слова, хотя у нее после их развода сохранились дружеские отношения  с Зиновьевым. О второй жене, Злате Лилиной, сказано, что она умерла осенью 1928 года (с. 423), хотя умерла она 28 мая 1929 года. Сын Зиновьева   от Лилиной назван почему-то Семеном (там же), хотя он – Степан или, как вариант, Стефан. Ошибка ли это или невыправленная опечатка – судить не беремся.

Нам крайне не нравится манера, присущая борзописцам упадочного капитализма, подменять политическую биографию историями из личной жизни, но и Равич, и Лилина были интересными самостоятельными личностями, видными большевичками (о третьей жене Зиновьева, Евгении Ласман, мы мало знаем, поэтому промолчим), участвовали в ленинградской оппозиции и играли заметную роль в жизни Зиновьева, так что они заслуживают в биографии Г.Е. хотя бы по две страницы.

Злата Лилина в период гражданской войны и в 20-е годы была видным деятелем советской педагогики и детской писательницей. После ее смерти Луначарский написал о ней некролог в журнале «Народное просвещение:

«Покойная Злата Ионовна была старым членом большевистской партии. Насколько я знаю, революционеркой она сделалась с самой ранней юности.

Лично я познакомился с ней на первой волне революции в 1905 году. Отчетливо помню, как я был послан на одно собрание, где нам приходилось «преть» с меньшевиками… Там в качестве моей союзницы оказалась молодая особа, проявившая невероятный полемический пыл…

…Новая наша встреча произошла уже на высоте нового революционного хребта в 1917 году. Отсюда начинается постоянное, более или менее близкое наше сотрудничество… Я часто поражался ее неуемной работой и научился считать ее одним из лучших администраторов, каких мы имеем в педагогическом коммунистическом мире, и вместе с тем чутким педагогом…

Злата Ионовна горела делом народного образования. На всех съездах и конференциях она выступала с большими речами, рьяно защищала ту или иную свою точку зрения, во все вносила максимум темперамента и, надо сказать, очень редко ошибалась. Почти всегда ее напор и энергия служили для защиты правильной линии. О тех или других успехах народного образования в Ленинграде она говорила с восхищением.

Все помнят ее нервную, напряженную речь, которая смягчалась частыми шутками.

Тов. Лилина любила острить, любила смеяться, и эта ее веселость прекрасно сочеталась с ее неудержимой деятельной силою.

В самое последнее время свою большую энергию Злата Ионовна посвятила делу детской книги — делу, которое еще до сих пор не организовано как следует и за организацию которого будет теперь труднее приняться, когда в лице т. Лилиной ушел от нас один из крупнейших работников и в последнее время один из лучших знатоков детской литературы.

Коммунистов–педагогов у нас очень мало. Еще меньше среди них таких, которые помнят всю историю нашего советского просвещения с самого его начала. Потеря т. Лилиной, чувствительная для всей партии, для нас, коммунистов–педагогов, является в высшей степени печальной и трудно заменимой.

Тов. Лилина оставила после себя ряд печатных трудов  и, вероятно, особенно в Ленинграде, оставила традиции любви к своей работе и инициативности в ней»  http://lunacharsky.newgod.su/lib/o-detskoj-literature/pamati-zlaty-ionovny-lilinoj-iz-vospominanij/

 

Разделы книги Жукова, говорящие о Зиновьеве в 1917 году и в период гражданской войны, получились у него, пожалуй, наиболее удачно. Во всяком случае, они меньше других разделов дают основания для критики.

Жуков выдвигает интересное объяснение причины, по которой Зиновьев осенью 17 года поддержал умеренный курс Каменева и других правых большевиков. По его верному психологическому наблюдению (таких наблюдений у Жукоаа, к сожалению, мало) Зиновьев привык быть вторым и идти за кем-то. Оказавшись в сентябре-октябре 1917 года вне непосредственного контроля Ленина, он пошел за более волевым и самостоятельным, чем он сам, Каменевым (см. с.  65).

Тут возникает вопрос: почему Ленина в качестве второго человека у большевиков устраивал верный, но неспособный к самостоятельной инициативе Зиновьев, и почему Ленин не ужился с самостоятельным Богдановым и плохо уживался позднее с самостоятельными Троцким и Сталиным? Но это вопрос, относящийся скорее к биографии Ленина, а не Зиновьева…

Трагедия Зиновьева и других большевиков состояла в том, что, будучи идейными сторонниками социализма, они возглавили и привели к победе буржуазную революцию, а сами стали ядром нового правящего эксплуататорского класса, пришедшего на смену свергнутой в 1917 году старой буржуазии.

Противоречие между субъективными убеждениями и новой объективной социальной ролью стало глубинной причиной трагедии большевиков в 1920-х годов.

Дело кончилось разрывом между теми, кто выбрал верность прежним убеждениям, и теми, кто выбрал адекватное выполнение новой эксплуататорской социальной роли.

Но разлом – и в этом тоже трагедия, - происходил не только между большевиками, но и в душе почти каждого большевика. На одном полюсе были несгибаемые сторонники пролетарского равенства и рабочей демократии Мясников и Сапронов, на другом – нерефлексирующие сталинцы вроде Кагановича или Ворошилова (даже Молотов  был рефлексирующим сталинцем), а душа тех, кто оказался между полюсами, была расколота.

Зиновьев, как один из вождей большевиков, несет полную политическую ответственность и за все большевистские подвиги, и за все большевистские преступления, несет ответственность как за разгром контрреволюции, так и за разгром попыток народных низов продвинуть революцию дальше, чем того хотели большевики, несет ответственность как за разгром Юденича, так и за разгром Кронштадта.

При этом Зиновьев был рефлексирующим. Он был демагогом в древнегреческом смысле – об этом писал Троцкий, об этом пишет Ларс Ли – а демагог – не современный, а древнегреческий – невозможен без тесной связи с настроениями масс, без эмпатии к этим настроениям.

Григорий Зиновьев выступает на митинге.

Поэтому еще с конца гражданской войны, с 1920 года в речах Зиновьева нарастает критика бюрократического перерождения большевистской власти, ее превращения в стоящую над массами самостоятельную силу. Подобная критика нарастает тогда же у многих других большевиков. Критики бюрократического вырождения много в речи Зиновьева на IX конференции РКП(б) (она пересказана в книге Жукова на сс. 148-151), а 19 ноября 1920 года в речи на V конференции КП9б)У, где он выступал как представитель ЦК РКП(б) Зиновьев прямо и честно сказал:  

«Мы пережили три года жесточайшей диктатуры. И не раз некоторые ловили себя на мысли, что мы стали идею Советов искажать. Давно указывали, что у нас не власть советов, а власть исполкомов. А по совести надо сказать, что у нас не власть исполкомов, а власть верхушки исполкомов, власть президиумов, власть совсем маленькая по числу людей.

Смешно было бы это отрицать… Весь вопрос в том, вытекало ли это из злой воли, из недостатков механизма партийного, или вытекало совершенно неизбежно из логики диктатуры, той жесткой формы диктатуры, которую мы имеем. Я думаю, что каждому человеку ясно, что это вытекало из последних основных проблем» (с. 170).

Возникало неразрешимое для Зиновьева и многих других (де-факто – для большинства) большевиков, противоречие. С одной стороны, бюрократическое самодержавие им не нравилось, с другой стороны, отказываться от  «той жесткой формы диктатуры, которую мы имеем», они тоже не хотели, хотя бы потому, что отказ от нее влек бы непредсказуемые последствия, и в случае него могло произойти все, что угодно. Причем большевики считали, что отказ от их диктатуры кончится не торжеством советского вольного строя, а реставрацией старорежимных порядков.

Эта боязнь большевиков резкими телодвижениями содействовать победе старой и привычной контрреволюции связывала им руки в борьбе с контрреволюцией новой и непривычной, выраставшей из самой революции. Они – и Зиновьев в том числе – были готовы бороться с растущим господством бюрократии лишь в той мере, в какой сама бюрократия это позволяла. В итоге их борьба была обречена на разгром.

В первой половине 1920-х годов Зиновьеву показалось, что он нашел выход из тупика. Его идеи, очень отличные от идей других левооппозиционных групп в РКП(б) были поддержаны ядром ленинградской парторганизации и начали реализовываться в городе Октября.

С одной стороны, речь шла об активном участии рабочих в управлении производством («производственные совещания» и т.п.), с другой стороны – об орабочивании партии. Зиновьев, в отличие от других вождей большевиков, не раз прямо и честно утверждал, что диктатура пролетариата реализуется через диктатуру партии. Но  партия в его представлении должна была стать чем-то совершенно отличным от того, чем она была.

В середине 20-х Зиновьев настаивал, что нужно стремиться к тому, чтобы в ближайшие годы партия совпала с классом, чтобы за несколько лет в партию вступили 90% промышленных рабочих России.

Нет нужды говорить, что реализуйся этот план, и окажись членство в партии 90% рабочих не бумажным, а реальным, партия стала бы совершенно другой структурой, чем она была. Не ядром бюрократической диктатуры, а местом для дискуссий различных направлений в рабочей среде, заменителем Советов, но заменителем Советов в ином смысле, чем оказалось на самом деле. Поэтому план Зиновьева был обречен на неудачу…

Но вернемся к книге Жукова и к вопросам, ответа на которые она не дает….

В 1991 году в №4 «Известий ЦК КПСС» было напечатано письмо Зиновьева Каменеву от 30 июля 1923 года, перепечатанное в книге Жукова на с. 246:

«Если партии суждено пройти через полосу (вероятно, очень короткую) единодержавия Сталина, пусть будет так. Но прикрывать все эти свинства я, по крайней мере, не намерен. Во всех платформах [большевистских оппозиций] говорят о «тройке», считая, что и я имею в ней не последнее значение. На деле, никакой «тройки» нет, а есть диктатура Сталина… Ильич был тысячу раз прав. Либо будет найден серьезный выход, либо полоса борьбы неминуема».

В свете всего дальнейшего письмо кажется провидческим  - кроме того немаловажного обстоятельства, что диктатура Сталина оказалась не «очень короткой» (подчеркнуто самим Зиновьевым), а продлилась десятилетия.

Непонятно при этом следующее. Почему когда через несколько месяцев публично выступила троцкистская оппозиция, Зиновьев и Каменев объединились не с ней против Сталина (цену которому Зиновьев, судя по этому письму, уже знал), а со Сталиным против троцкистской оппозиции?

Были ли они заворожены опытом Великой Французской Революции и считали, что Наполеон должен прийти из армии, а не из партаппарата (как считал Дзержинский), и поэтому Троцкий – более опасный претендент на роль Наполеона, чем Сталин? Или же Зиновьев просто не придавал особого значения тому, что написал в письме от 30 июля 1923 г., и мысль о грядущем единодержавии Сталина мелькнула у него, но сразу же отодвинулась на задний план сознания?

Ответа на этот любопытный вопрос книга Жукова не дает.

Обходит он молчанием и важнейшие вопросы, связанные с деятельностью Зиновьева в 1918 – 1925 годах. Их два.

Зиновьев на пике своей деятельности возглавлял одновременно красный Петроград и Коммунистический Интернационал. Любая биография Зиновьева, заслуживающая этого названия, должна осветить его деятельность и во главе Петрограда, и во главе Коминтерна.

О деятельности Зиновьева во главе Петрограда Жуков говорит, хотя говорит недостаточно, и можно было бы сказать больше и интереснее. Но про Коминтерн  и деятельность Зиновьева во главе Коминтерна есть лишь набор общих мест. И именно при изложении коминтерновских дел число фактических ошибок зашкаливает.

Коммунистический Интернационал и его проблемы Жукову неинтересны, непонятны и неизвестны. Про поездку Зиновьева в Галле на съезд НСДПГ в книге Жукова буквально одно предложение -  Зиновьев  «совершил полулегальную поездку в Германию, в Галле – на съезд НСДПГ, проходивший с 12 по 17 октября, для того, чтобы добиться ее присоединения к Коминтерну (с. 156) и даже не уточнено – добился ли.

Между тем 4-часовая речь Зиновьева в Галле, которой он сумел убедить – выступая на чужом языке – большинство Независимой социал-демократической партии вступить в Коминтерн и объединиться с Компартией Германии, была, возможно, величайшим триумфом в его жизни. Именно после этого объединения левого большинства НСДПГ с прежней Компартией КПГ стала значительной силой в жизни Германии.

Правда, меньше чем через полгода, в марте 1921 года, после «мартовской акции» значительная часть бывших левых независимцев – и рядовых активистов, и вождей, - наряду с частью прежних лидеров КПГ (включая ее бывшего председателя, Пауля Леви) ушли из КПГ в состоянии тотальной деморализации и дезориентированности. Но о «мартовской акции» и ее провале в книге Жукова тоже нет ни слова.

И, кстати, в Галле Зиновьев не «совершил полулегальную поездку», а поехал вполне легально, с разрешения германского правительства, которое, давая ему разрешение, преследовало свои цели – расколоть крупнейшую партию левой оппозиции, т.е. НСДПГ.

«Полулегальная поездка» Зиновьева в Галле – не единственный и не самый яркий фактический ляп в изложении коминтерновских дел.

Чего стоит «положение, создавшееся в Компартии Италии, созданной всего лишь в январе 1921 года. Где лидер ее унитаристского крыла Д. Серрати выступил против требования разорвать с Итальянской социалистической партией» (с. 191).

Из любой советской книги по истории Италии автор мог бы узнать, что все было не совсем так или совсем не так. Компартия Италии откололась в январе 1921 года от ВХОДИВШЕЙ В КОМИНТЕРН Итальянской социалистической партии, после того, как лидер последней, Д. Серрати и его единомышленники отказались выполнить требование Коминтерна и исключить из ИСП правое реформистское крыло. Причем после откола КПИ ИСП продолжала претендовать на членство в Коминтерне, у которого нежданно-негаданно образовалось в Италии две конкурирующие друг с другом партии. И это стало началом большой склоки.

Но Жукову все это неинтересно.

На с. 214 Жуков, говоря о событиях марта 1922 года, пишет:

«…спустя неделю П. Леви, председатель Компартии Германии, еще в марте минувшего года осудивший Коминтерн за «бланкистскую» попытку начать революцию в Тюрингии и Саксонии, выступил за реорганизацию КПГ, слияние ее с «правым» крылом [правым крылом – чего? – М.И.] и создание широкой социал-революционной партии».

Говорить о Пауле Леви в марте 1922 года как о председателе КПГ – это все равно, что говорить о Троцком в 1928 году как о наркомвоенморе.

Пауль Леви ушел с руководящих постов в КПГ в январе 1921 года, будучи не согласен с политикой Коминтерна в расколе Итальянской соцпартии, а после «мартовской акции» был исключен из КПГ за резкую публичную критику этой неудачной попытки восстания. После исключения из КПГ он и его единомышленники создали Коммунистическое рабочее товарищество, которое вскоре вошло в НСДПГ. В 1922 году вместе с подавляющем большинством НСДПГ (т.е. правой части партии, не объединившейся в октябре 1920 года с Компартией) он вернулся в СДПГ, возглавлял там левую оппозицию, и погиб в результате несчастного случая в 1930 году.

Знать все это историку, пишущему о председателе Коминтерна, обязательно. Но Жуков этого не знает.

На с. 252 Эрнст Тельман в 1923 году назван «лидером остатков НСДПГ» (с. 252).

Мы не знаем, откуда это взял Жуков – не сам же выдумал, но любой из изданных в СССР биографий Тельмана для него было бы достаточно, чтобы узнать, что Эрнст Тельман в составе большинства независимых социал-демократов в октябре 1920 года объединился с Компартией, а в 1923 году был крупным деятелем левого крыла КПГ.

А «остатки НСДПГ», т.е. небольшую группу, не вошедшую в 1920 году в Компартию, а в 1922 году отказавшуюся возвращаться в СДПГ, возглавляли совсем другие люди  - Георг Ледебур и Теодор Либкнехт (брат Карла).

Придираться к тому, что на с. 362 руководитель Компартии Польши Адольф Варский назван Барским, мы не будем лишь потому, что не знаем, ошибка ли это или невыправленная опечатка, каких в именах собственных в книге немало. На с. 183 кронштадтский эсер Ламанов назван Дамановым, а на с. 401 большевик Н.И. Муралов – Н.И. Мурашовым.

Зато нужно сказать об ошибке как фактической, так и принципиальной. Говоря о IV Конгрессе Коминтерна в 1922 году, Ю.Н. Жуков пишет, что на нем «Григорий Евсеевич предложил образовать Единый рабочий фронт. Тот же, что по докладу Григория Димитрова создадут на Седьмом конгрессе Коминтерна в августе 1935 года для противостояния фашизму и борьбе с ним» (с. 213)

Не понимать разницы между тактикой единого рабочего фронта, которую выдвинули в начале 20-х годов большевистские руководители Коминтерна, и тактикой Народного фронта, принятой сталинизированным и деградирующим Коминтерном в 1935 году – это такой большой ляп, что оправданием Ю.Н. Жукову служит лишь то, что для него, как и для любого позднесоветского историка, Коминтерн чужд и неинтересен.

Тактика Единого рабочего фронта предполагала сотрудничество коммунистов с рабочими – социал-демократами для борьбы с капитализмом (а заодно и  с фашизмом, как частным проявлением капитализма). Тактика Народных фронтов предполагала отказ от борьбы с капитализмом и предполагала сотрудничество с либеральной буржуазией для защиты буржуазной демократии.

Кончилась тактика Народных фронтов катастрофами в Испании и во Франции. Причем французский парламент, в 1940 году проголосовавший за передачу власти Петену, был тем самым избранным в 1936 году парламентом Народного фронта. 

В книге Жукова нет ничего ни про теорию социал-фашизма, выдвинутую Зиновьевым, ни про «большевизацию» зарубежных компартий, проводимую в середине 1920—х годов по его инициативе, ни про зиновьевские группировки, оказавшиеся в 1924-1925 годах во главе ряда крупных компартий (группа Аркадия Маслова и Рут Фишер – во главе КПГ, группа Трена – во главе Французской Компартии, группа Домбского – во главе Компартии Польши). Словом, в политической биографии председателя Коминтерна нет Коминтерна.

И уже поэтому данная политическая биография не может быть полноценной.

Про Петроград, в отличие от Коминтерна, в книге Зиновьева говорится больше и без бросающихся в глаза фактических ошибок. Но говорится недостаточно.

Жуков приводит факты, что Зиновьев, вопреки мифам, проявлял в Гражданскую войну заботу об интеллигенции (см. сс. 132-135). Это, наверное, правда, но это не дает ответа на вопрос – почему бОльшая часть этой интеллигенции его дружно ненавидела.

В книге явно недостаточно говорится о петроградских рабочих, изменениях их настроений в гражданскую войну и в первую половину 1920-х годов, об их отношении к большевикам вообще и к Зиновьеву в особенности. Без этого образ Зиновьева тоже неполон.

А вот кого в книге нет совершенно – так это зиновьевцев. И это – один из ее важнейших пробелов. Наряду с отсутствием Коминтерна.

Федор Раскольников уже после того, как порвал со Сталиным, написал сжатый, но интересный очерк о Зиновьеве и Каменеве. О Зиновьеве там, в частности, говорится:

«…Зиновьев, в отличие от Каменева, обладал более ограниченным кругом интересов. С головой окунувшись в политическую борьбу, он был профессиональным политиком чистой воды. Великолепный агитатор-массовик с сильной демагогической жилкой, он бойко владел пером и был хорошим партийным журналистом. Как администратор, он не был лишен организационного таланта. В отличие от Каменева, который, несмотря на всю свою привлекательность, не сумел объединить вокруг себя ни одного человека, Зиновьев создал в Ленинграде небольшую когорту безгранично преданных ему людей. Тонким политическим чутьем он хорошо угадывал настроения рабочих масс и с присущей ему гибкостью искусно прилаживался к ним» (Федор Раскольников о времени и о себе: Воспоминания. Письма. Документы. Л., 1989, с. 515)

 

Этой «небольшой когорты безгранично преданных» Зиновьеву людей, руководивших красным Петроградом и в Гражданскую войну и в первой половине 20-х годов, а затем образовавших руководящее ядро ленинградской оппозиции, в книге Жукова нет вообще. А между тем в биографии их вождя каждый из них заслуживал хотя бы страницу.

Из политических деятелей эпохи у Жукова все те же на манеже – Сталин, Троцкий, Зиновьев, Каменев, Бухарин. Борьба между ними происходит в безвоздушном пространстве. Их сторонники, поддерживавшие их и одновременно подталкивавшие их к тому или иному поведению, у Жукова отсутствуют напрочь.

Неоспоримым достоинством написанной Коэном биографии Бухарина – при всей политической вредности, которую сыграла эта книга в СССР в конце 1980-х годов, посодействовав рыночной реставрации – было то, что в ней кроме Бухарина присутствовали бухаринцы. Не только равнозначные или почти равнозначные по политическому весу с самим Бухариным Рыков, Томский и Угланов, но и молодые бухаринцы из Института красной профессуры – Слепков, Марецкий, Айхенвальд, Астров и др.

В книге Жукова нет ни Евдокимова, ни Бакаева, ни Залуцкого, ни Лашевича, ни Сафарова. Есть только их фамилии.

Между тем все это были старые большевики, почти все – кроме Сафарова – профессиональные революционеры из рабочих, почти все – опять-таки кроме Сафарова – по человеческой цельности намного превосходящие самого Григория Евсеевича.

Дадим слово участнику обороны красного Петрограда в 1919 году Виктору Сержу и процитируем его рецензию на фильм «Мы – из Кронштадта», рецензию, написанную в сентябре 1936 года, после того, как Зиновьев, Евдокимов и Бакаев были расстреляны по первому московскому процессу:

«Правдивый исторический фильм также захватывает зрителя, потрясает устоявшиеся ценности, подвергает идеи суровым испытаниям. Я видел, как на экране матросы славных дней российской Коммуны шли в бой за Агитатором, которого направила к ним партия. И передо мной вставали образы прошлого, лица тех, кого я знал, некоторые – еще живые, другие – унесенные смертью, иные совсем недавно. В красном Петрограде был тогда один выдающийся агитатор, внешне очень похожий на того, который показан в фильме, только двадцатью пятью годами моложе. Возвратившийся из Америки рабочий, со светлой, пламенеющей надо лбом шевелюрой, могучим голосом, грубыми жестами; вожак, которого постоянно посылали в самые безнадежные углы, ибо он умел держать удар. Этого человека звали Сергей Зорин, сейчас он в лагере.

  И еще четверо олицетворяли собой оборону осажденного города. Без них фильм словно обезглавлен, ибо они тогда были повсюду. В такие моменты вожди себя не щадят. Так надо в принципе, так надо для примера. Это белые генералы могут умереть в своей постели после провала операций, стоивших огромных жертв! Из этих четверых, воплотивших в себе сопротивление, без которых мужество матросов и рабочих, быть может, оказалось бы тщетным, выжил лишь один, изгнанный, ныне в Норвегии,  трое других недавно расстреляны в Москве. Зиновьев возглавлял Петроградский Совет, и, уверяю вас, то была не синекура. Совет отвечал за снабжение, безопасность, организацию тыла… А порою случалось так, что рабочее население получало в день паек из двух или четырех кружек овса на человека… Британский флот блокировал Кронштадт, вражеские самолеты летали над городом; люди с любопытством следили за ними взглядом и вслушивались в далекие разрывы бомб. Однажды прошел слух, что англичане высадили войска. Против нескольких свежих, хорошо экипированных батальонов мы бы не продержались. Зиновьев, запустив руку в свою взъерошенную шевелюру (это был его обычный жест, когда он оказывался в затруднении), произнес: «И все же попробуем, остается еще агитация…» Мы напечатали листовки на английском…

  Евдокимов, седеющий старый рабочий [на самом деле Евдокимову в 1919 году – 35 лет], вернувшийся из Сибири, разрывался между гражданскими службами обороны и Военно-революционным комитетом. Однажды он устроил смотр матросам на площади перед Зимним дворцом, - верхом на коне, в бушлате, с револьвером на поясе и в шляпе-канотье… Он ругался как извозчик, поговаривали, что он тайком выпивал с приятелями-контрабандистами (алкоголь был строго запрещен), легко преподносил самые неприятные новости и даже в самой безнадежной ситуации умел находить источники энергии. Я словно вновь вижу, как он входит в зал комитета и восклицает: «Ну вот и всё! Сегодня вечером разгрузим последние вагоны с боеприпасами!» Но это не приводило его в уныние. А лишь означало, что нужно мобилизовать тех, этих, и еще других, вскочить на мотоцикл, заявиться ночью на оружейный завод в Сестрорецке, достать наутро еще оружия, хоть из-под земли… И у него получалось.

  Четвертого звали Бакаев. На нем лежали тяжкие обязанности. Председатель ЧК… Иногда мы в одной машине возвращались в Дом Советов. Тридцать лет, красивый парень с открытым, очень русским лицом с правильными чертами, улыбчивый, любивший посмеяться. С непокрытой головой, чаще всего в легкой рубашке без пуговиц с вышитым воротом. Его жена, бледная, задумчивая, с тщательно расчесанными на прямой пробор волосами, служила секретарем Совета. Она дежурила на телефоне в почти опустевшем дворце Исполкома в самые тревожные ночи, когда готовились к тому, чтобы оборонять каждый перекресток без возможности отступить. (Сейчас она в лагере.) На мраморной лестнице, в дверных тамбурах коротко и быстро говорили о заговорах, зловещих заговорах, деятельности белых в нашем тылу. Лицо Бакаева светлело, когда он мог ответить просителю, поджидавшему его у дверей авто, чтобы спасти какого-нибудь офицера, заключенного в Петропавловку: «Да, я посмотрел дело, можете успокоить его жену…»

  Эти трое, вожди, недавно расстреляны. Матросы, уцелевшие в тех боях, о ком мне известно, продолжают борьбу в заключении… О революциях говорят, что они пожирают людей. Да – когда они терпят поражение. Гражданская война пощадила этих борцов 17-21 годов, без которых она стоила бы нам еще больших жертв. Но, чтобы они могли жить, работать, служить своему делу дальше, нужно было лишь немного подлинной рабочей демократии.

26-27 сентября 1936 г.»  https://victor-serge.livejournal.com/8274.html

Ни Зорина, ни Ионова, ни Евдокимова, ни Бакаева в книге Жукова нет.

Нет в ней ни героя гражданской войны Михаила Лашевича, ни делегата Пражской конференции и члена Русского бюро РСДРП(б) Петра Залуцкого, наверное, самого привлекательного из лидеров зиновьевской оппозиции, человека с высокоразвитым чувством рабочей гордости и сильной неприязнью к бюрократии, ни талантливого теоретика и практика антиколониальной революции, сыгравшего немалую положительную роль в Туркестане в 1921 году Георгия Сафарова, сломленного в сталинских тюрьмах, ставшего сексотом и поэтому избежавшего расстрела в период Большого террора, но все равно расстрелянного в 1942 году.

Без всех этих людей, составлявших ближайший круг Зиновьева, являвшихся его товарищами и единомышленниками, его биография заведомо неполна и ущербна.

В книге Жукова нет также освещения любопытного для автора рецензии, хотя не самого главного вопроса. Насколько справедлива версия, что в 1923 – 25 годах на Зиновьева ориентировалась екатеринославская группировка КП(б)У, возглавлявшая тогда большевиков Украины? Руководство КП(б)У екатеринославцы потеряли после того, как их лидер, первый секретарь КП(б)У Квиринг вслед за Зиновьевым потребовал исключения Троцкого из Политбюро, что Сталин счел опасным перегибом. Зиновьевскую оппозицию Квиринг, Лебедь и другие екатеринославцы не поддержали.

Но ответа на этот любопытный, хотя не самый важный для биографии Зиновьева вопрос в книге Жукова нет тоже.

Когда Жуков доходит до периода оппозиционности Зиновьева, продолжавшегося два года – с декабря 1925 по декабрь 1927 годов, он тоже допускает бросающиеся в глаза пробелы.

Ничего не говорится об объединении новой ленинградской оппозиции с предыдущей троцкистской оппозицией – а объединение это не было беспроблемным делом, потому что до этого именно зиновьевцы были самыми ревностными гонителями троцкистов, тогда как Сталин старался играть роль примирителя.

Ничего не говорится также о разрыве зиновьевцев с троцкистами, когда лидеры зиновьевцев, в отличие от лидеров троцкистов, приняли решение подчиниться XV съезду.

Нет также ответа на интересный вопрос, всю интересность которого Жуков едва ли понимает.

Зиновьевская оппозиция была единственной из оппозиций, которая полностью контролировала город – причем не какой-нибудь Царевококшайск, а Ленинград. Что помешало ей пойти на более решительные методы борьбы?

Троцкист Павлов, в начале 1926 года живший в Москве, в своих воспоминаниях пишет:

««В феврале 1926 года я посетил первое нелегальное собрание. На нашем факультете училась жена старого большевика, известного в ту пору журналиста Сосновского [Лев Сосновский был крупной фигурой в троцкистской оппозиции]. Сосновский и его жена примыкали к оппозиции. Мы попросили Сосновскую поговорить с мужем, не смог бы он посетить наш небольшой кружок вполне надежных людей. Сосновский дал согласие и через несколько дней встреча состоялась. Собрание происходило в нашем студенческом общежитии на Ильинке. Присутствовали четырнадцать человек, в том числе две девушки. Все участники собрания были студенты нашего факультета. Чтобы не привлекать внимания, свет в комнате не зажигался и разговор велся вполголоса. Тесно усевшись на койках, мы затаив дыхание жадно слушали интересный и волнующий рассказ Сосновского «О заговоре Сталина» и борьбе ленинградских большевиков. Хотя мы в темноте и не видели лицо Сосновского, но его искренние слова и задушевные нотки в голосе, неподдельная тревога за судьбы партии и революции, чрезвычайно похвальный отзыв Ленина о нем, внушали нам симпатию и полное доверие к этому умному и бескорыстному революционеру.

Большинство участников собрания были настроены воинственно.

— Во главе Ленинграда, — говорили мы, — стоит цвет партии. Там председатель Исполкома Коминтерна Зиновьев, там жена Ленина и сотни выдающихся старых большевиков. С ними флотские и армейские большевики и весь пролетариат Ленинграда, почему они не вышвырнут сталинцев, не создадут Ленинградскую Коммуну, почему ленинградская радиостанция не зовет народ на борьбу со Сталиным?

— Но это развяжет Гражданскую войну, — возражал Сосновский.

— Никто против Ленинграда и старых большевиков воевать не станет. Ленинград — символ нашей революции. Сталин не сумеет поднять против него партию и армию. Он струсит, будет искать компромисса и в конце концов капитулирует. А если даже и нет, то сегодня у нас есть возможность Гражданской войны, а завтра и этого не будет.

Такие настроения доминировали в нашем кружке, мы просили Сосновского сообщить о них «кому следует» и обещали полную поддержку Ленинграду…» (И.М. Павлов. 1920-е: революция и бюрократия. Записки оппозиционера.— СПб., 2001, сс. 62-63)

Подобные настроения были тогда у некоторых троцкистов. Мы не знаем, до какой степени они были у рядовых зиновьевцев, но они были, пусть в менее резкой форме, у определенной части питерских рабочих.

Другой случайно выживший активист троцкистской (не зиновьевской) оппозиции Григорий Григоров, живший в 1925 году в Ленинграде,  в своих воспоминаниях описывает воистину трагический эпизод на митинге на Путиловском заводе, рабочие которого знали Зиновьева и до поры до времени уважали его:

«…Я знал, что Г. Е. Зиновьев часто бывал на этом заводе, выступал перед рабочими. Там его любили, считали ближайшим соратником Ленина. Мне приходилось от рабочих-путиловцев слышать много интересного. Например, такое: «Когда надо было свергать царя и Керенского, обращались к питерцам, Петроград считали цитаделью революции. А теперь партийные чиновники из Москвы заявляют, что они без нас обойдутся, им не нравится наш Гриша… Сталина мы вовсе не знаем, знали Ленина, знаем Троцкого, а лучше других знаем Зиновьева»…

…Но вот на сцене появился Г. Е. Зиновьев. Его было довольно трудно узнать. Обычно он ходил быстро, уверенно, держался прямо, а тут он двигался медленно, сутулился, руки у него дрожали. Зиновьева встретили громом аплодисментов, минут десять продолжались овации, раздавались крики: «Да здравствует вождь партии!», «Да здравствует председатель Коминтерна!» Зиновьев поднял руку и просил соблюдать тишину. Кадацкий заявил, что Зиновьев собирается выступать, не получив санкции ЦК. Это заявление Кадацкого собрание встретило весьма враждебно, раздались крики: «Председателю Коминтерна не требуется никаких санкций», «Член Политбюро ЦК имеет право высказать собственное мнение». После этого Кадацкий предоставил слово Зиновьеву.

Последний начал свою речь хриплым голосом, но собрание соблюдало такую тишину, что было слышно каждое его слово.

Г. Е. Зиновьев говорил о заветах Ленина – хранить единство партийных рядов, хранить союз рабочего класса и крестьянства. После этих общих положений Зиновьев перешел к характеристике той обстановки, которая создалась на ХIV съезде партии вокруг ленинградской организации. Он сказал, что Московский комитет партии сознательно извратил позицию ленинградской организации на ХХII конференции. В этом месте раздались крики: «Позор!», «Сдрейфили устроить съезд в Ленинграде!», «Не сдержали слово!».

Куда девался талант трибуна? Я много раз слушал Зиновьева, поражался, как он мог говорить по три-четыре часа без шпаргалки, упоминая в своих речах десятки европейских политических партий, называя сотни имен, был в курсе всех международных вопросов. Сейчас передо мною был другой Зиновьев, он говорил немного надтреснутым голосом, казалось, что он жалуется путиловским рабочим, что его на съезде обидели лично.

Я слушал этого все же большого человека, отдавшего всю свою жизнь революции, во имя революции порвавшего со своей семьей, и мне было его жаль.

Вдруг Зиновьев, как бы опомнившись, воскликнул: «Мы никому не позволим единолично управлять партией, после Ленина речь может идти только о коллективном руководстве».

Снова гром аплодисментов. Когда аплодисменты утихли, председательствующий Кадацкий подошел к трибуне и вручил Зиновьеву бумажку. Это была телеграмма ЦК партии. Все сразу заметили, как изменилось лицо оратора. Зал затих. Зиновьев читал телеграмму, руки у него тряслись, лицо размякло. Зиновьев прочитал эту телеграмму, в ней было сказано: «Члену ЦК Зиновьеву. Немедленно оставить Ленинград, срочно прибыть в ЦК. В противном случае будете исключены из партии».

Трудно описать, какая буря поднялась среди путиловцев. Выбрасывались лозунги, которые можно было расценить, как настоящий мятеж питерских рабочих против московских бюрократов. Кадацкий звонил в звонок, ему кричали: «Убирайся отсюда, предатель!»

Зиновьев снова поднял руку, и наступила тишина. И в это время он тихим голосом заявил собранию, что он как дисциплинированный член партии обязан покинуть собрание и выехать в Москву. Из публики раздались крики: «Гриша, не езди в Москву… Долой бюрократов. Долой зажимщиков критики… Питерские рабочие не сдадутся». Зал продолжал шуметь. Возмущение коммунистов достигло предела. Я уже давно не видел такого волеизъявления народа.

Откровенно признаюсь, я гордился путиловцами, говорил себе: вот он, русский пролетариат, ради которого можно идти на плаху.

Кадацкий звонил, пытался утихомирить разбушевавшуюся массу. Зиновьев как-то смешно раскланивался, затем низко поклонился народу и удалился с трибуны. Толпа буквально ревела, выбежала из клуба, чтобы проводить своего кумира. Вся Нарвская застава была заполнена народом. Но бывший орел оказался вороной, он спешил подчиниться партийной дисциплине. Я уходил с собрания Путиловского завода, подавленный событиями дня. Но это, по существу, были события исторические, так как на этом собрании раскрылась сущность и партии, и ее лидеров. Со мной рядом по улице Стачек рабочие шли молча, они, как и я, были потрясены поведением их любимого вождя. Как высоко они ставили его прежде. И как снизился его авторитет сегодня на собрании. Один рабочий бросил фразу: «Вслед за Лениным уходят со сцены все его соратники».

Я почувствовал глубокую правду в словах старого пролетария. Разгром ленинградской оппозиции можно считать значительным этапом на пути ликвидации остатков демократии и усиления диктатуры сталинского ЦК. Этот разгром в основном осуществляется пришельцами, «варягами», стопроцентными сталинцами. Помню, что особую прыть в этом грязном делепроя вляли Комаров, Москвин, Чудов, Угаров, Стецкий.

Аппаратным путем были назначены многие новые партийные секретари райкомов и заводских организаций, а также сменен состав Ленсовета…» (Григорий Григоров. Повороты судьбы и произвол. 1905—1927 годы. Б. м., б.г., «Издательские решения», сс. 273 – 274. 275-277)

 

При таких настроениях если не всех питерских рабочих, то их значительного активного меньшинства, зиновьевцы могли бы не подчиниться сталинско-бухаринскому руководству, иными слоаами, начать новый Кронштадт. Но сама мысль о новом Кронштадте, о восстании против отнявшего власть у пролетариата нового эксплуататорского класса была им запредельно чужда.

Почти все старые большевики боялись раскачивать лодку. Почти все они боялись делать резкие телодвижения в борьбе против новой и непредвиденной контрреволюции, выросшей из самой революции, опасаясь, что подобные телодвижения могут содействовать победе старой, привычной и понятной контрреволюции.

Поэтому бороться с новым правящим классом они были готовы лишь в формах и в пределах, которые позволял им сам этот новый правящий класс, частью которого, кстати, были  и они сами.

Это обрекало их на гибель – не только физическую, но и политическую и моральную…

Г. Зиновьев в тюрьме НКВД

С историей зиновьевской оппозиции связана еще одна любопытная проблема, которая Жукову столь же неинтересна  и непонятна, как и коминтерновские дела.

Троцкисты вслед за своими лидерами Троцким и крупнейшим большевистским экономистом Преображенским считали государственную промышленность СССР – даже при нэпе – социалистической. В отличие от них зиновьевцы – с оговорками и непоследовательно – склонялись к мысли о том, что она имеет государственно-капиталистический характер.

В этом они приближались к крайне левой, левее троцкистов, группировке большевиков – к децистам.

За идеи о государственном капитализме в СССР зиновьевцев много десятилетий спустя продолжали высоко ценить марксисты-госкаповцы (т.е. сторонники теории, что в Советском Союзе был не социализм, а государственный капитализм). В октябре 1998 года бордигисты из Интернациональной коммунистической партии в №96 своего журнала “Programme communiste” опубликовали перевод обширных выдержек из речи Зиновьева на XIV съезде, в которых говорится о государственном капитализме в СССР, а украинский марксист Борис Иванович Буьбинский (1933-2019), отсидевший 15 лет в советских тюрьмах за распространение листовок с призывом к социалистической революции против государственного капитализма, в написанной в 2011 году заметке под названием «Сталин – кровавая собака антикоммунизма», прямо называл Зиновьева «оптимальным легитимным преемником Ленина»:

«Зиновьев Г. Е., 1883 г. рожд., член партии с 1901 г., член ЦК - с 1907-го, тень Ленина в 1908-1918, часто - соавтор Ленина, часто ЦК - дуэт Ленин-Зиновьев. Шеф Питера. Оптимальный легитимный преемник Ленина» (заметка вывешена здесь https://www.facebook.com/groups/proletar.ukr/files/ о Б.И. Бульбинском см. https://uk.wikipedia.org/wiki/Бульбинський_Борис_Іванович и https://web.archive.org/web/20101202093433/http://revsoc.org/archives/4850)

При этом остается непонятным, почему зиновьевцы капитулировали перед сталинизмом раньше и полнее, чем троцкисты, хотя логика теории должна была бы влечь обратное. Децисты, считавшие, что в СССР под видом социализма существует государственный капитализм, в большинстве своем перед Сталиным не капитулировали никогда и, отсидев 10 лет в политизоляторах, ссылках и лагерях, погибли в 1937 году несломленными.

Можно, конечно, сказать, что у старых большевиков Зиновьева и Каменева было больше лояльности к партии, чем у Троцкого, который старым большевиком не был. Однако большинство в руководстве троцкистской оппозиции составляли старые большевики, однако на капитуляцию большинство троцкистских лидеров пошло лишь в период Великого Перелома, когда тем из троцкистов, для кого главным пунктом разногласий с руководством партии была необходимость скорейшей индустриализации, а не рабочее демократия и не социалистическое равенство, стало казаться, что руководство партии приступило – пусть коряво – к осуществлению их программы.

Зиновьев же, Каменев и большинство зиновьевских лидеров капитулировало сразу после XV съезда. Попытка же «безвожденцев» во главе с Сафаровым продолжить оппозиционную деятельность вопреки Зиновьеву и Каменеву продлилась недолго и быстро кончилась их капитуляцией.

В общем, полноценного ответа на вопрос о большей неустойчивости оппозиционности зиновьевцев сравнительно с троцкистами, тогда как из их взглядов должно было следовать обратное, у меня нет. С этим предстоит разбираться будущим историкам…

 

Последняя – и обширная - часть книги Жукова посвящена медленной гибели Зиновьева, причем гибель политическая и моральная произошла намного раньше, чем гибель физическая.

И читая унизительные письма Зиновьева Сталину из тюрьмы в 1935 году – «помогите, не дайте умереть в тюрьме!» (с. 505)  - как же должен был презирать его Сталин,  читая это все, - поневоле думаешь, что независимо даже от того, какие бы это имело политические последствия, с моральной точки зрения зиновьевцы умерли бы куда достойнее, пойди они в 1925 году до конца, до провозглашения Ленинградской Коммуны…

По верному, хотя далеко не новому мнению Жукова, расстрелом бывшего председателя Коминтерна и других старых большевиков Сталин хотел показать западному империализму, что революция закончена, что Россия стала обычным государством, и с ней поэтому можно иметь дело.

И западный империализм это понял. Один из его крупнейших вождей, Уинстон Черчилль  в статье в газете «Ивнинг стандарт» 4 сентября 1936 года написал:

«Нет сомнения в том, что Россия решительно отвернулась от коммунизма. Состоялся сдвиг вправо. Тема мировой революции, которая лежала в основе троцкизма, треснула, если не разрушена вообще. Русский национализм и империализм без короны проявляет себя более грубо, но и более весомо. Возможно, что было бы лучше, если бы Россия в старом обличии личного деспотизма открывала больше точек соприкосновения с Западом, чем с проповедниками Третьего Интернационала. Во всяком случае, Россию теперь легче понять. Это обстоятельство имеет меньшее значение для мировой пропаганды, но значительно большее для самосохранения общества, боящегося острого германского меча» (сс. 549-550)

И это была классовая правда классового врага. Россия «в старом обличье личного деспотизма» действительно имела куда больше точек соприкосновения с западным империализмом, чем Россия Третьего Интернационала…

Скажем еще несколько слов о Зиновьеве.

За период с эпохи перестройки ни одна из его книг не была переиздана, тогда как работы Бухарина и Троцкого много раз издавались в эпоху поздней перестройки и время от времени издавались и потом, а в 2003 году «Центрполиграф» переиздал толстый сборник статей Каменева «Между двумя революциями». У Зиновьева же были переизданы лишь несколько статей в сборнике 1991 года «Возвращенная публицистика» и брошюра о Ленине в сборнике 1992 года «От первого лица».

Впрочем, к настоящему времени старые издания основных работ Зиновьева оцифрованы и доступны всем желающим.

У других лидеров большевиков – у Ленина, Троцкого, Бухарина, Каменева -  кроме интереса к политике был – в разных пропорциях у каждого – интерес к экономике и культуре. В отличие от всех них, Зиновьев был исключительно политиком, и ни об экономике, ни о культуре ничего (или почти ничего) не написал.

Он был учеником Ильича и его популяризатором и вульгаризатором, оратором и публицистом, а не теоретиком и не историком. Многие его исторические экскурсы заставляют хвататься за голову любого историка.  

В своей весьма популярной в то время книге по истории РКП(б) Зиновьев упоминает письмо народовольцев … Линкольну – надо полагать, на тот свет (см. Г.Е. Зиновьев. История РКП(б). Популярный очерк. 6-е издание, Лг. 1925, с. 39).

В своей речи перед военспецами в 1920 году Зиновьев приводит перечень офицеров, перешедших на сторону революции в эпоху народничества:

«Чем наша реакция была темнее, тем ярче светили звезды таких людей, как Осинский, Ковалик, Суханов, Михайлов и другие офицеры, вышедшие из среды высшего командования и перешедшие на сторону народа 30 лет тому назад». (Г.Е. Зиновьев. Армия и народ. Советская власть и офицерство. Пб, 1920, с. 12).

Кроме Николая Суханова, никто из перечисленных в этом патетическом месте – ни Валерьян Осинский, ни Сергей Ковалик, ни кто-либо из однофамильцев Михайловых – офицером не был, да  лейтенант флота Суханов к высшему командованию не принадлежал.

Зиновьев был не историком и не теоретиком, а политиком и агитатором. Нужно было воодушевить военспецов славными примерами из прошлого, а уж какие фамилии при этом назвать – дело десятое, тем более, сами военспецы этих фамилий не знают…

 

Но при всей своей неряшливости, по меньшей мере в одном теоретическом вопросе Зиновьев продвинулся, сам того не сознавая, дальше своего учителя.

Opus magnus Зиновьева, его единственная большая работа с серьезными исследовательскими претензиями, книга «Война и кризис социализма» в силу неудачно сложившихся издательских обстоятельств не вызвала того внимания, которое вызвали изданные в период Первой мировой классические работы Ленина, Бухарина, Люксембург и Гортера с объяснением причин империалистической войны и краха социал-демократии.

Но именно в «Войне и кризисе социализма» Зиновьев в одном вопросе продвинулся дальше Ленина.

Ленин, как известно, видел классовую основу реформизма в пресловутой «рабочей аристократии» - высокооплачиваемых рабочих империалистического центра, по мнению Ленина, соучаствующих в эксплуатации периферии. Зиновьев, не отрицая роль рабочей аристократии, указал на еще одну социальную группу, которую Ленин сумел не заметить. Речь идет о рабочей бюрократии – чиновничестве социалистических партий и профсоюзов.

В давние времена, когда я писал статью «Классовая основа реформизма», я не был, к сожалению, знаком с этими мыслями Зиновьева – точно так же, как до понимания большей революционности раннего пролетариата сравнительно с пролетариатом развитого капитализма мне пришлось сперва додуматься самому, и лишь потом узнать, что задолго до меня примерно то же самое писал большевик Иван Теодорович.

Читателям придется смириться, что я приведу обширные выдержки из книги Зиновьева «Война и кризис социализма», в которых говорится о рабочей бюрократии:

«В рабочем движении Германии — движении, которое до войны служило образцом для социалистов всех стран — создалась такая же многочисленная и такая же реакционная каста рабочих-бюрократов. Современный кризис вскрыл этот факт с беспощадной ясностью.

О численности рабочей бюрократии, об ее влиянии, ее доходах, ее корпоративной организованности до сих пор было известно слишком мало. Как в среде вожаков капиталистических трестов многое прячется от глаз света, многое делается шито-крыто,— так происходит дело и в той замкнутой касте рабочей бюрократии, которая представляет собою своеобразный чиновничий трест, ворочающий во всех странах развитого рабочего движения миллионными рабочими организациями. Неотъемлемым признаком всякой касты прежде всего и является ее замкнутость для всего внешнего мира, ее доступность только для посвященных.

Вот почему только с большим трудом можно добыть фактические сведения о роли рабочей бюрократии…

Вообще же говоря, среди «верхних 4.000» чиновников германского рабочего движения бесспорно преобладают рабочие. Этот факт несомненен, и в этом отношении наши данные совпадают со всеми другими данными.

Но самое понятие «рабочий» в данном случае приходится применять с большой осторожностью. Вернее будет сказать: не «рабочие», а выходцы из рабочих. В самом деле, такие партийные вожди, как Шейдеман, Эберт, Кольб, Легин, Пфанкух и др., попадают в рубрику чиновников «рабочих».. Шейдеман—«наборщик», Эберт—«седельщик», Легин—«токарь», Пфанкух—«столяр», Молькепбур — «табачный рабочий» и т. п. На самом деле эти люди уже в течение десятков лет не являются рабочими, имеют доход больший, чем средний буржуа, и со своей рабочей профессией давным давно порвали. Они в такой же мере рабочие, как известные «рабочие»-министры Джонс Бернс, Гендерсон, Фишер п т. п. И это относится не только к десятку «центровиков», стоящих па самом верху бюрократической лестницы и заправляющих всеми делами, как Легин, Шейдеман и т. п. Это относится к огромному большинству всех 4. 000 чиновников германского рабочего-движения. На местах, в провинции, картина та же. Чиновники давно перестали заниматься своей профессией. Они «рабочие» только по названию. На деле они — бюрократы, ведущие образ жизни совершенно отличный от образа жизни среднего рабочего.

Рабочие - чиновники очень часто выходят из среды рабочей аристократии. Рабочая бюрократ и рабочая аристократия — две родных сестры. Групповые интересы той и другой зачастую совпадают. Но, тем не менее, рабочая бюрократия и рабочая аристократия — две различных категории.

4.000 чиновников составляют свою особую, своеобразную корпорацию, которая имеет ряд своих чисто-профессиональных интересов…

4.000 чиновников, но нашему подсчету, занимают, но крайней мере, 12.000, если не больше, важнейших партийных и профессиональных должностей. Каждый из сколько-нибудь заметных чиновников в одно и то же время обыкновенно занимает 2 — 3, а то п больше должностей. Он одновременно депутат и редактор, член ландтага и партийный секретарь, председатель профессионального союза, редактор и депутат, председатель избирательного округа, редактор, кооператор, председатель просветительной комиссии, член муниципалитета и т. д. Таким образом, власть в партии и в союзах сосредоточивается в руках этих верхних 4.000. От них зависит ход всей машины. Они держат в своих руках весь могущественный аппарат прессы, организации, взаимопомощи, всю избирательную машину и т. и. …

В непосредственной экономической зависимости от вожаков партийных и профессиональных управлении находится не одна тысяча низших чиновников, конторщиков, экспедиторов и т. д. Уже в 1904 году па службе у с.-д. партии в Германии занято было в одних типографиях— 1.476 чел. (редакторов было 329). В 1908 году в одной только типографии «Vorwarts’а» занято было 298 человек. Все эти люди находятся в такой же экономической зависимости от высших партийных бюрократов, в какой находятся рабочие от любого частного предпринимателя…

И в с.-д. партии и в свободных профессиональных союзах мы видим громадную специализацию функций — условие, чрезвычайно благоприятствующее процветанию рабочей бюрократии. Десятки и сотни рабочих-бюрократов специализируются по коммунальной политике, по вопросам страхования, по кооперативному движению и т. д. В парламентской с.-д. Фракции рейхстага подразделение ораторов по специальностям доходит до крайних пределов.

То же и в профессиональном движении. Создается целая, можно сказать, бюрократическая наука…

Один из вождей германского профессионального движения, председатель союза переплетчиков, на конференции правлений профессиональных союзов честно и откровенно заметил:

«Я говорю это не в упрек. Но ведь само собою разумеется, что когда мы все еще стояли за верстаком и вынуждены были довольствоваться меньшей заработной платой, мы лично больше, чем теперь, были заинтересованы в том, чтобы скорее наступило изменение современного общественного строя»….

Всего этого не надо, разумеется, погашать слишком упрощенно. Объективно рабочая бюрократия — так называемые вожди — совершила 4-го августа измену рабочему делу в Германии, и не только там. Но это вовсе не значит, что каждый из этих вождей в решающую минуту сказал себе: ну-ка, возьму я да перейду на сторону буржуазии — не то я потеряю свой заработок, свое общественное положение. Нет! Многие члены этой касты субъективно и теперь уверены, что они действовали только исключительно в интересах рабочего класса, что все их поведение продиктовано лучше понятыми интересами миллионов пролетариев. Говоря об «измене вождей», мы отнюдь не хотим сказать, что это была сознательная сделка, грубая продажа интересов рабочих. Нисколько. Но сознание определяется бытием, а не бытие сознанием. Все социальное бытие касты рабочей бюрократии при старом темпе движения, в «мирную», довоенную эпоху неизбежно вело к полному обуржуазиванию ее «сознания». Все положение этой многочисленной касты вождей, поднявшихся на плечах рабочего класса, сделало из нее общественную группу, объективно являющуюся агентурой империалистской буржуазии» (Г. Зиновьев. Сочинения, т. VIII. Война и кризис социализма. Лг, 1926, сс. 477, 479-480, 481, 482, 486, 492, 495-496)

Но нужно заканчивать нашу рецензию и вернуться к книге Жукова и к последнему вопросу, на который она не дает ответа.

Речь идет о том, с чего мы начали – с окружающей имя Зиновьева «черной легенды».

 

Единственное место, где Жуков дает понять, что знает о существовании черной легенды, мы встречаем на с. 200:

«…Он знал, что о нем говорят, шушукаются даже ближайшие товарищи. Сносил все молча, не оправдывался и не возражал. Нес свою тяжкую ношу отрицательного отношения к себе всю оставшуюся жизнь».

Почему именно о Зиновьеве  говорили и шушукались даже ближайшие товарищи и почему именно к нему было такое отрицательное отношение, Жуков даже не пытается объяснить.

Поэтому кое-что об этом придется сказать нам – в порядке рабочей гипотезы.

Представление, что Зиновьев был совсем уж никчемным чмом и трусливым ничтожеством, следует отбросить. Трусливые ничтожества не входят в пятерку высших руководителей страны в эпоху революции и гражданской войны.

Легенды о паникерстве Зиновьева не в последнюю очередь основаны на его письмах и телеграммах руководству страны в 1919 году во время наступления Юденича. Нетрудно догадаться, что подобные телеграммы – пришлите помощь, иначе все потеряно – были не следствием паникерства, а рациональной стратегией выбивания у высшего командования ресурсов в помощь Петрограду.

На сс. 114-116 своей книги Жуков приводит письмо Зиновьева Ленину от 8 июня 1919 года, из которого видно, что выбивая помощь для любимого города Октября, Зиновьев умел быть твердым и резким даже с обожаемым Учителем.

Тем не менее,  об отсутствии у Зиновьева самостоятельности и бесстрашия, требующихся для роли вождя, пишет слишком много авторов слишком разных взглядов, чтобы эти свидетельства можно было просто проигнорировать.

Только понимать их нужно в должной пропорции. И самостоятельности, и бесстрашия у Зиновьева было куда больше, чем у какого-нибудь осуждающего его Васи Хрюшкина из 2021 года. Только сравнивать Зиновьева нужно не с Васей Хрюшкиным, а с масштабом задач героической эпохи.

При этом Зиновьев был великим оратором – вторым, после Троцкого, оратором своей эпохи. И 9 лет он был ближайшим учеником Ильича. Поэтому он претендовал на роль, до которой не дотягивал – на роль вождя революции.

И у Троцкого, и у Сталина были претензии на роль вождя – и были способности для этой роли. У Бухарина и Каменева не было способностей – зато не было и претензий. Поэтому все они удостоились более положительных отзывов от современников и потомков, чем Зиновьев.

Была и другая немаловажная причина возникновения именно вокруг Зиновьева черной легенды. О ней подробно написал советский журналист 1920-х годов Михаил Левидов в своей книге «Ораторы Октября»:

«Всех вождей Октябрьской революции ненавидит внешняя и внутренняя эмиграция. Обижаться на это не приходится, по человечеству это понятно... Но никого не ненавидят так, как Зиновьева. Это уж особо лютая ненависть. Она бытовая какая-то, житейская, являясь вместе с тем принципиальной, метафизической. Зиновьева белогвардейцы ненавидят и как живого человека, и как символ. Ненавидели всегда, ненавидели еще после первых его речей в мартовскую революцию...» (Михаил Левидов. Ораторы Октября. Харьков, 1925, с. 33)

В поисках ответа на вопрос, почему именно Зиновьева ненавидят так сильно, Левидов вспоминает, как в 17 году впервые услышал речь Зиновьева:

«…А потом трибуну занял Зиновьев — я его слыхал тогда в первый раз. Семь с половиной лет прошло, но я и сейчас помню первое впечатление от его речи: какая-то хищная, необузданная речь, особенно по сравнению с красноречивой елейностью Церетелли; это оратор классовой вражды, глубинного мятежа, таким наверно был Марат... Солдатская, серая Русь, сидевшая в Таврическом дворце, зашевелилась, заволновалась: оратор ударил по каким-то очень подлинным струнам». (там же, с. 34)

И Левидов дает свой ответ на вопрос о причинах возникновения именно вокруг Зиновьева «черной легенды» - и в ответе этом немало правды:

 

«Вот поэтому ненавидят Зиновьева ненавистью лютой: он „дьявольский демагог“. Поэтому и писал сухой и трезвый немецкий „Форвертс“ после конгресса в Галле о „демоническом“ характере красноречия Зиновьева.

Но что такое демагог? Что значит апеллировать к низким страстям?

Прочность цепи определяется прочностью самого слабого t-e звена, гласит закон механики. И отсюда вывод: хочешь разрушить цепь — ударяй по самому слабому ее звену. Это естественный вывод, естественный поступок для того, кто хочет разрушить цепь. Но что сказать о тех, кто, желая охранить целость цепи, с громами морального негодования обрушивается на ударяющих по самому слабому звену? Только то, что они лицемеры и лицемеры неостроумные. Этими остроумными лицемерами пущено в оборот словечко: демагог.

 

В своих разрушительных речах, речах революционера, который хочет уничтожить старый строй, и все с ним связанное— старую армию, старый господствовавший класс, старый быт, старую мораль, — Зиновьев всегда бьет по самому слабому звену цепи, олицетворяющей старый порядок; в буржуазно-империалистической России Керенского самым слабым звеном была армия, а самым слабым звеном в психологии армии— была навязанная извне необходимость проливать кровь за чуждые ей интересы. Зиновьев бьет по этому звену, внушая каждому солдату, что ему незачем проливать кровь, и что основным правом солдата должно являться право отказаться от пролития своей крови во имя чуждых интересов. Инстинкт самосохранения, когда он проявляется у угнетенного класса, клеймится лицемерными идеалистами, обслуживающими класс угнетателей как низменная страсть. Ничего, Зиновьев не стыдится апеллировать именно к этому „низменному“ инстинкту, зная, что здесь именно будут успешны, и чреваты действенными последствиями его апеллирование, его призыв.

Когда в голодные и холодные годы Зиновьев, бросая в массы лозунг „классового“ пайка, говорил: „Да, вам голодно и холодно, но вашему врагу еще холоднее и голоднее...“ Когда он говорил: „Да, правда, у вас только восьмушка хлеба, но у вашего врага один лишь запах этой восьмушки“, — лицемеры выли: демагог разнуздывает низменные страсти.

 

Но оратор классовой борьбы, вошедшей в самую острую свою стадию, стадию борьбы за уничтожение,— таким оратором был в те годы Зиновьев,— совершенно целесообразно ударяя по тому древнему инстинкту, который всегда существовал в человеческой натуре и будет существовать до тех пор, пока есть понятие—враг, борьба; по инстинкту, который выливается в мысли: если моему врагу хуже, чем мне, то мне уже хорошо.

Ибо удовлетворение, насыщение этого инстинкта дает силу продержаться, дает волю к дальнейшей борьбе. Счастлив тот вождь, который может нащупать этот инстинкт в своей армии, удовлетворить его, насытить его. Он с гордостью может сказать: да, я демагог.

Это поразительное умение, почти гениальное умение ударить по самому слабому звену врагу, и нащупать самый нужный в данный момент инстинкт сторонника—является, в сущности говоря, основным моментом ораторского дара Зиновьева…» (там же, сс. 35 – 36)

 

 

«…Поскольку умение вызывать в аудитории разнообразные, необходимые оратору чувства и переживания, умение освещать вопрос так, что это освещение является тем, какого ждала аудитория, умение сделать настроение отдельной, зачастую небольшой группы аудитории— настроением всего зала, если это нужно оратору, умение заставить аудиторию, подчас незаметно для нее самой, переменить свое прежнее мнение, умение, наконец, заставить служить себе своей ораторской цели все элементарные, первичные инстинкты аудитории, все подсознательные ее страсти,— поскольку такое умение является умением демагога—тогда, конечно, Зиновьев демагог.

Ибо, как оратор, он раньше всего психолог. Наиболее чуткий, опытный и умелый психолог из ораторов Октябрьской революции, с громадной интуицией учитывающий законы массовой психологии и массового восприятия. Поэтому каждая значительная речь Зиновьева—это. в большой степени—борьба с аудиторией и победа над ней.

Ораторское искусство Зиновьева весьма уязвимо для критики с точки зрения чисто эстетической, на критический взгляд „искусства для искусства“. Ораторские пути Зиновьева и Троцкого в этом отношении резко расходятся. Ничего самодовлеюще ценного в красноречии Зиновьева нет. У него нет об'ективной красоты формы, у него нет и оригинальности формы, той гениальной  оригинальности, которая была, кстати сказать, свойственна Ленину больше, чем всем другим ораторам Октября. Основной и единственный, пожалуй, формальный признак Зиновьевского красноречия — это поразительный его голос и совершенно нечеловеческая неутомимость, т. е. категории, так сказать, служебные.

Но дело в том, что и все красноречие Зиновьева носит ярко выраженный служебный характер. Такова и публицистика Зиновьева. Все это служит одной политической цели—цели завоевания масс. Зиновьев—оратор, литератор, политик, всегда один и тот же: „ловец человеков“. И так как эта цель,— завоевание масс,—непосредственнее и быстрее осуществляется при контакте с живой аудиторией,—ярче и рельефнее вырисовывается ораторская сторона таланта Зиновьева. (там же, сс. 40-41)

 

«Выше было сказано мельком о маратовских чертах в красноречии Зиновьева: мы берем здесь того Марата, каким сохранила его условная, буржуазная историография—Марата, как голос низов. И не подлежит сомнению, что буржуазные историки, если таковые останутся к моменту, когда можно будет писать полную историю Октябрьской революции, будут характеризовать Зиновьева оратора, как „разжигателя классовой ненависти“.

Но Марат остался только Маратом. Голосом низов, голос которых никогда не был реализован до конца. Но Марат не был никогда „ловцом душ“, в нем не было элементов политика, созидателя. История литературы дает нам гениальный образец красноречия „ловца душ“. Я говорю о шекспировском Антонии и его речи над трупом Цезаря. Комбинацией ламартиновского Марата и шекспировского Антония представляется мне Зиновьев-оратор, комбинацией психолога-разрушителя и психолога-завоевателя. Конечно, только условия исторического момента—Октябрьская революция, завоевавшая массы для разрушения и тут же за в о е вавшая их для созидания,—могла породить такую счастливейшую, такую талантливейшую комбинацию, воплотившуюся в этом человеке... (там же, с. 44)

Марат был тверд, самостоятелен и несгибаем. Поэтому Зиновьева нужно сравнивать не с ним, а с другим великим разжигателем классовой ненависти эпохи Великой французской революции.

Речь идет, конечно же, об Эбере.

Зиновьев был великолепным оратором. Эбер был великолепным публицистом. Оба замечательно умели разжигать классовую ненависть обездоленных низов против зажравшихся верхов.

И оба оказались никудышными политическими вождями, лишенными требующихся для вождя революционного течения самостоятельности и несгибаемости.

И конец обоих был трагичен.

Зиновьев не был несгибаемым рыцарем революции без страха и упрека. На роль таких несгибаемых борцов за освобождение пролетариата среди большевиков, пожалуй, могут претендовать только децисты.

Но Зиновьев, как демагог в древнегреческом смысле этого слова, в лучший период своей деятельности выражал, пусть искаженно, стремления пролетарских масс к социалистическому равенству.

В брошюре «Философия эпохи», изданной в момент, когда разрыв ленинградцев со сталинцами уже назревал, но еще не стал публичен, Зиновьев написал:

«Хотите знать, о чем подлинно мечтает народная масса в наши дни? Чтобы выразить парой слов эту мечту, можно сказать: это – уничтожение классов, новая жизнь, социалистическое равенство. Вот подлинный ключ к пониманию философии нашей эпохи….

Во имя чего в великие дни Октября поднялся пролетариат, а за ним и огромные массы всего народа? Во имя чего пошли эти массы в огонь за Лениным? Во имя чего массы эти под перекрестным огнем неприятеля, преследуемые голодом и холодом, шли за знаменем Ленина в первые тяжкие годы советской власти?

Во имя идеи новой жизни на началах не буржуазных, во имя уничтожения классового гнета, т. е. во имя социализма.

Ленин увлек за собою многомиллионные массы трудящихся не только идеей борьбы против царя или против войны, но прежде всего и больше всего именно идеей социалистического равенства, т. е. именно тем, что он, как никто, сумел выразить глубокую думу и мечту многомиллионной массы трудящих о новой жизни на социалистических началах». https://rabkrin.org/zinovev-g-filosofiya-epohi/

Поэтому трагическая судьба Зиновьева достойна изучения и достойна лучшей биографии, чем биография, написанная Юрием Жуковым.

М. Инсаров.