Южнорусский рабочий союз (очерк истории)

Действовавший в Киеве в 1880-1881 годах Южно-русский рабочий союз(ЮРРС) изучен гораздо меньше, чем разгромленный в конце 1875 года в Одессе Южно-российский союз рабочих и чем существовавший в Петербурге в 1878-1880 годах Северный союз русских рабочих. В отличие от одесского и питерского рабочих союзов киевский союз не пользовался большой любовью советских историков. Если одесский союз, создателем которого был интеллигент Евгений Заславский, стоял на протомарксистских позициях, и на таких же позициях стоял Северный союз русских рабочих, лидерами которого были слесарь Виктор Обнорский и краснодеревщик Степан Халтурин, то киевский ЮРРС, созданный революционерами-интеллигентами Николаем Щедриным и Елизаветой Ковальской, предвосхитил анархизм и максимализм начала 20 века.

В 1924 году под редакцией В.В. Максакова и В.И. Невского был издан сборник документов «Южнорусские рабочие союзы» (Южно-русские рабочие союзы. М., 1924). Чуть больше его половины занимают документы, связанные с одесским рабочим  союзом, чуть меньше половины  – с киевским. Среди последних – большой очерк Е. Ковальской «Южно-русский рабочий союз», основанный отчасти на личных воспоминаниях, отчасти – на найденных в полицейских архивах после 1917 года документах, а также сохранившиеся прокламации ЮРРС, обвинительный акт по делу его руководителей и некоторые другие документы. Насколько нам известно, эта книга осталась единственной в советской историографии, посвященной (хотя только наполовину) ЮРРС.

Народничество на Украине вообще было изучено в эпоху СССР намного слабее, чем оно того заслуживало – и это при том, что по своей роли в народническом движении Киев и Одесса уступали только Петербургу и – с натяжками – Москве, а в некоторые периоды инициатива южан опережала столичных революционеров. Сверх того, ЮРРС мог быть табу для советских историков именно потому, что он возник как откол от «Черного передела», и если руководящая группа «Черного передела» заложила затем основы русского марксизма (а еще позднее – русского меньшевизма),  то ЮРРС предвосхитил другие течения в революционного движении эпохи революций начала 20 века – максимализм и анархизм.

Южно-русский рабочий союз, как и «Народная воля», стал ответом на кризис народничества землевольческого периода. Кризис «Земли и воли», приведший к ее расколу в 1879 году на «Народную волю» и «Черный передел», был уже не первым кризисом революционного народничества. Сама «Земля и воля» появилась как ответ на предыдущий кризис, связанный с «хождением в народ».

Летучая пропаганда эпохи «хождения в народ» 1874 года не была таким уж провалом, каким она стала казаться впоследствии.  Миф о том, что крестьяне сплошь были настроены монархически и поголовно выдавали пропагандистов полиции был создан реакционной историографией и некритически позаимствован у нее историографией марксистской. Реальные проблемы, с которыми столкнулись народники в 1874 году, были другого плана, чем якобы неизбывный монархизм крестьянства.

Во-первых, неожиданным сюрпризом для народников оказалось то, что сколь угодно бедные и разоренные, но сохранявшие еще собственное хозяйство крестьяне, относились к «бездомовным пролетариям» (а именно за таких пролетариев выдавали себя пропагандисты 1874 года) с пренебрежительным неуважением.

Во-вторых, убедительное перевоплощение интеллигентов-пропагандистов в бродячих сапожников, плотников и т.д. удавалось лишь немногим умельцам, и странные мнимые сапожники бросались в глаза своей неподлинностью, а потому вызывали естественное недоверие крестьян.

В-третьих, при летучей, бродячей пропаганде пропагандисты не знали особенностей местной ситуации, обычаев, традиций и раз за разом попадали впросак.

Наконец, в-четвертых, пренебрежение конспирацией и дисциплиной, свойственное народничеству раннего периода, часто имело часто катастрофические последствия, когда достаточно было одного предателя, чтобы погибла вся организация.

Ответом на этот кризис стал переход народничества к следующему, землевольческому этапу. Неформальные кружки, где все знали всех и знали все, сменила централизованная конспиративная организация, основанная на дисциплине и разделении труда. Хождение в народ сменилось поселениями в народе.

Пропагандисты теперь не бродили из села в село под видом плотников и сапожников. Они устраивались работать в села  в качестве сельских писарей, учителей и фельдшеров. В этом качестве они не вызывали сомнений своей неестественностью и могли завоевывать авторитет крестьян, глубоко входить в местные интересы и становиться центрами крестьянского сопротивления эксплуататорским порядкам.

Фантазии бакунистов о скором всеобщем восстании сменились тактикой, ориентированной на долгую продолжительную работу. Проблема, однако же, состояла в  непрекращающихся репрессиях самодержавного режима, делавших долгую работу невозможной. Приговоры к многолетней каторге за мирную пропаганду неизбежно создавали настроение, что если все равно погибать, то лучше уж погибнуть,  сделав что-то большее, чем сагитировав в пользу социализма двух крестьян села Нееловки и одного крестьянина села Гореловки.

Вооруженная борьба народников началась как самозащита – вооруженные сопротивления при арестах и убийства провокаторов были ее первыми действиями. Эта вооруженная борьба естественным образом вела к ужесточению репрессий, а ужесточение репрессий столь же естественным образом вела к интенсификации вооруженной борьбы.

Неожиданно вооруженная борьба народников встретила доброжелательный отклик у немалой части либеральной общественности. Царские держиморды достали либеральное общество так, что, боясь само давать им отпор, оно радовалось, когда такой отпор стали давать социалисты. От убийств провокаторов естественным был переход к убийствам жандармов, а от убийств жандармов – к убийствам их начальников. А самым главным начальником жандармов и провокаторов был царь.

Социалисты-народники, встав на путь террора,  все больше втягивались в политическую вооруженную борьбу с государственным аппаратом Российской империи.

Но не все народники хотели идти этим путем.

Пацифистов в народническом движении не было, и противники террора мотивировались не идеей о святости человеческой жизни, будь это даже жизнь провокатора или царя, а другими причинами.

Не приведет ли политический террор к отрыву от интересов народных масс, которым убийства шефа жандармов или генерал-губернатора неинтересны и непонятны? Не превратимся ли мы в чисто буржуазных революционеров и не послужит ли наше самопожертвование лишь утверждению господства буржуазии, которое придет на смену самодержавию, народные же массы останутся в прежнем экономическом рабстве?

Вся первая половина 1879 года прошла в жарких дискуссиях рассуждавших так «деревенщиков» с «политиками», т.е. сторонниками политической борьбы. В августе 1879 года дело кончилось расколом «Земли и воли» на «Народную волю» и «Черный передел». Первая объединила сторонников политической вооруженной борьбы, второй – сторонников  прежней тактики.

«Деревенщики» верно подмечали опасности, к каким ведет тактика террора. Их проблема была в том, что новой реалистической тактики предложить они не могли, а тупиковость землевольческих поселений в народе была очевидна.

В результате судьба «Черного передела» сложилась неблестяще. К общей причине – отсутствию новых идей - добавилось то, что предатель Жарков вскоре после создания «Черного передела» выдал его типографию (Жаркова  вскоре убил народоволец Пресняков, но типографию это не вернуло), а руководство организации – Плеханов, Стефанович, Дейч и Засулич – решило переждать сложную ситуацию в эмиграции. Остававшийся еще в России Аксельрод составил проект программы «Черного передела» в полумарксистском духе, но этот проект программы вызвал протест у Елизаветы Ковальской и Николая Щедрина, заявивших, что выходят из «Черного передела» и будут работать самостоятельно в духе своих новых идей.

Єлизавета Ковальская

Харьковчанка Елизавета Ковальская (по отцу – Солнцева) (1851-1939) была дочерью помещика, полковника Солнцева,  и крепостной крестьянки. Отец Ковальской, впрочем,  освободил ее мать вместе со своей незаконной дочерью, а после своей смерти в конце 1860-х годов  оставил им большое состояние, в которое входили несколько домов в Харькове, хутор в Харьковской губернии и т.д..

Ковальская участвовала в общественном движении с конца 1860-х годов. Начав вместе с мужем (с которым она потом разошлась) с кружков самообразования, она постепенно радикализировалась и перешла на последовательно революционные позиции. Она не входила в народнические организации, но вела самостоятельную работу – до тех пор, пока весной 1879 года не была вынуждена из-за угрозы ареста перейти на нелегальное положение и уехать из Харькова, после чего примкнула к «Земле и воле», а после его раскола – к «Черному переделу».  Много десятилетий спустя она напишет в своей автобиографии «Твердо убежденная в том, что социалистическая революция может быть совершена только самим народом, что центральный террор в лучшем случае приведет к плохенькой конституции, которая поможет окрепнуть русской буржуазии, я примкнула к «Черному переделу»».

Сибиряк Николай Щедрин (1858-1919) был на 7 лет моложе Ковальской . Он участвовал в работе землевольческих поселений в Саратовской губернии, а после раскола «Земли и воли» выбрал «Черный передел». Познакомившись, Ковальская и Щедрин сошлись и в личном, и в политическом смысле. Через 45 лет Ковальская дала Щедрину такую оценку:

«Щедрин произвел на меня впечатление человека огромной энергии, большой силы  воли. Подвижный как ртуть, постоянно носившийся с каким-то новым проектом работы, и в то же время сдержанный, хороший конспиратор – он внушал к себе доверие» (Южнорусские рабочие союзы.М. 1924, с. 199. Впредь, если не указывается другое, ссылка дана на эту книгу ).

С враждебным уважением охарактеризовал Щедрина либеральствующий  полудиктатор Лорис-Меликов в докладной записке министру юстиции Набокову от 21 марта 1881 года:

«Щедрин, по присутствию злой воли, решимости и безнравственности убеждений, представляется не менее серьезным тех злодеев [так в оригинале], которые совершили страшное преступление 1 марта; он стоял во главе киевского революционного кружка и не ознаменовал свое присутствие в Киеве каким-либо кровавым событием лишь благодаря аресту его» (с. 233).

И действительно, по своим способностям, энергии и революционной решимости, по масштабу своих личностей Щедрин и Ковальская не уступали Желябову и Перовской. И не их вина, что их судьба оказалась другой, и вместо быстрой смерти на эшафоте они получили многолетнюю каторгу, которая довела Щедрина до безумия…

Николай Щедрин

У Ковальской и Щедрина, когда они вышли из «Черного передела»,  были новые идеи, не совпадавшие ни с народовольчеством, ни с землевольческой тактикой поселений в народе. Главных идей было две: 1). Необходим перенос центра агитационной деятельности в среду городских рабочих; 2). Вместо политического террора против самодержавного госаппарата, который отстаивают народовольцы, необходимо организовать экономический террор – против капиталистов и помещиков. Такой террор будет понятнее народным массам, чем террор против жандармов и царя, он покажет народу, что возможно эффективное сопротивление его угнетателям, разбудит массовую активность и инициативу.

«Программу нашу с Щедриным, послужившую потом основой программы ЮРРС, кратко можно сформулировать так: Цель – изменение существующего строя на социалистический. Такое изменение возможно только путем народной революции. Предпосылки для таковой в России имеются: община, тяга русского народа к общине и самоуправлению. Революция в России если будет, то только социалистической. Народ поднимется только за землю. Политические требования для него мало понятны. Всякий переворот, совершенный даже социалистической партией (а не революция, совершенная народом), неизбежно будет только политическим: дав стране свободы наподобие свобод на Западе, он ничего не даст в области экономического изменения положения трудящихся, облегчив в то же время для буржуазии возможность организовываться и стать более опасным и сильным врагом трудящихся. Недовольство своим положением существует у крестьян и рабочих, но отсутствие веры в возможность самим свергнуть существующий строй мешает народу поднять восстание. Надо дать ему эту уверенность. Центральный политический террор далек от их понимания. Только экономический террор, как защищающий их непосредственные интересы, и террор, который мы тогда именовали «демократический»: убийство всяких ближайших к народу полицейских и административных лиц, понятный народу, берущий меньше жертв, чем бунт и стачка, - только такой террор может поднять веру в возможность самим бороться, в возможность самим, организуясь, свергнуть существующий строй. Интеллигенции работать в деревне почти невозможно. Работать среди городских рабочих легче. Рабочие, возвращаясь в свои деревни, смогут в крестьянстве проводить такую программу действий» (с. 201).  

После того, как Ковальская и Щедрин изложили все это Аксельроду и сказали, что уходят из фактически  уже не существующего «Черного передела», на улице их догнал присутствовавший при разговоре киевлянин Иван Присецкий и сказал, что согласен с их идеями и приглашает приехать в Киев, где их взгляды найдут благоприятную почву… (с. 203).

В Киев Щедрин и Ковальская переехали не сразу.  У них были дела в Москве. Кроме того, знакомый Щедрина рабочий по имени Митрофан из Смоленска, работавший на фабрике предпринимателя Хлудова,  рассказал «об ужасной катастрофе. Хлудов, боясь, чтобы рабочие не крали сырья, запирал их на ночь в фабрике, ночью произошел пожар, и много рабочих сгорело. Щедрин прибежал домой, крайне возбужденный. «Надо начать экономический террор – оставлять безнаказанным этот случай нельзя» (с.200).

Щедрин и Ковальская решили, что Ковальская поедет в Киев зондировать почву, а Щедрин получит от Митрофана связи и контакты в Смоленске.

Из последнего ничего не получилось. После некоторых колебаний Митрофан не только отказался сам участвовать в экономическом терроре, но и не дал Щедрину контактов в родном городе. Поэтому Щедрин решил не ехать в незнакомый город, а ждать Ковальскую в Москве, пытаясь пока что устанавливать контакты с рабочими здесь.

Ковальскую поразила в киевской революционной среде «невероятная халатность и даже больше – какая-то принципиальная неконспиративность» (с. 205). Киевские подпольщики «на всякую предосторожность смотрели как на трусость» (с. 211). Ставший позднее одним из лидеров ЮРРС Павел Иванов. «человек смелый, решительный, с большой инициативой, хороший организатор, умевший легко сходиться с людьми всяких положений, был до того неконспиративен, что не знавшему его близко мог показаться даже подозрителен. Он негодовал, когда я говорила, что ему, нелегальному, за которым явно следили шпионы, невозможно в красной косоворотке, с волосами до плеч, расхаживать с нашими рабочими днем по улицам Киева. «Та вы, питерцы, бережете себя», - съязвил он мне в ответ. Завидев шпиона на улице, он показывал ему кулак, шпион скрывался за угол, а Павел продолжал свою дорогу, не думая заметать свои следы» (с. 212).

Пятью годами ранее принципиальная неконспиративность и недисциплинированность киевских революционеров оттолкнула Александра Михайлова, проведшего в Киеве год, но не нашедшего себе места в тамошней расхлябанности и переехавшего в Петербург, где он стал ревнителем дисциплины и конспирации в «Земле и воле», а потом в «Народной воле».

Впрочем, бесшабашная смелость киевских революционеров имела, по мнению Ковальской, и другую сторону.

«Должна сказать, нигде в других местах я не видела такого массового сочувствия к революционерам, как в Киеве. Несмотря на большое количество рабочих, с которыми мы соприкасались (700-800 человек) не нашлось ни одного доносчика, ни одного, который дал бы на следствии,  суде какие-нибудь показания против нас. Приходилось прятаться у людей самых разнообразных положений – никто не выдавал. В этом, несомненно, сыграли огромную роль киевские революционеры своей подчас бесшабашной, открытой пропагандой. Часто встречала я традиции старых революционеров, оставивших по себе самые лучшие воспоминания в широких массах. Часто, подводя итог деятельности того или другого кружка или лица, не видя непосредственных, осязательных результатов, сводят его  работу на минус, но как учтешь все круги, которые вызывает брошенный в воду камень…» (с. 225).  

К моменту, когда Ковальская появилось в Киеве, среда «южнорусских бунтарей», первыми начавших вооруженную борьбу с самодержавием, была разгромлена – массовыми арестами в январе-феврале 1879 года. Оказав вооруженное сопротивление при аресте, были смертельно ранены братья Иван и Игнат Ивичевичи. В мае 1879 года в Киеве были повешены Валерьян Осинский – харизматический лидер «бунтарей», Людвиг Брандтнер и Владимир Свириденко.  В июле 1879 года в Киеве же казнены подпольщик Арон Гобст (за хранение динамита) и члены житомирского революционного кружка   слесарь Осип Бильчанский и переплетчик Платон Горский, убившие провокатора Курилова.  10 августа 1879 года в Одессе казнены Дмитрий Лизогуб. Сергей Чубаров и Иосиф Давиденко, 11 августа повешены в Николаеве  осужденные по одному с ними «процессу 28-ми» Соломон Виттенберг и Иван Логовенко. 8 декабря 1879 года в Одессе казнены Иван Дробязгин, Лев Майданский и Виктор Малинка.

В конце 1879 года лидером революционного подполья в Киеве был переехавший туда землеволец Михаил Родионович Попов. Один из лидеров деревенщиков в предрасскольных дискуссиях в «Земле и воле», противник политического террора, хотя совершенно не пацифист (он убил предателя Рейнштейна), Попов не вступил в «Черный передел», а выступал от имени уже не существующей «Земли и воли», которую считал необходимым восстановить путем воссоединения «Черного передела» и «Народно воли». Эту точку зрения разделяли группировавшиеся вокруг него киевские революционеры, которые, по свидетельству Ковальской, вообще мало интересовались теоретическими спорами и считали, что теория разъединяет, а действие объединяет.

Подобный подход немало удивил Ковальскую. Еще больше поразило ее то, что Попов не доверял упорным слухам, что связанный с киевским подпольем рабочий Забрамский стал предателем. Забрамский знал почти всех подпольщиков. Но Попов в его предательство не верил.

Ковальская была срочно вызвана в Москву телеграммой Щедрина. Потребовалась ее помощь в организации побега в Москве одному арестованному чернопередельцу. Но того неожиданно перевели в петербургскую тюрьму – и побег не состоялся.

Ковальская и Щедрин собрались ехать в Киев, но тут стало известно, что подозрения по поводу Забрамского подтвердились. Он выдал Попова и большинство членов его группы. Остававшийся на свободе подпольщик Поликарпов «покушался убить Забрамского, но неудачно. Забрамский, раненый, успел убежать. Поликарпов тут же застрелился». (с. 206).

А в ночь с 5 на 6 марта 1880 года в Киеве были повешены молодые революционеры Лозовский (за попытку побега из-под ареста) и Розовский (за то, что у него была найдена нелегальная литература). Даже по тем временам это было из ряда вон.

Переждав некоторое время в Москве, Ковальская и Щедрин поехали в Киев. Был апрель 1880 года.

Чтобы установить контакты с рабочими, Щедрин по фальшивому паспорту поступил работать чертежником в железнодорожную мастерскую. «Знакомясь там, он вскоре заметил трех молодых рабочих, живо интересовавшихся рассказами Щедрина, как живут рабочие за границей, какие там были революции, как борются ирландцы за свою свободу, как могли бы русские рабочие сами добывать себе свободу. Все трое были очень молоды, грамотны, любили почитать книжку какого бы то ни было содержания, предпочитали романы. С революционерами еще не встречались, но слыхали и говорили о них с благоговением. Казнь Розовского и Лозовского произвела такое впечатление на всех троих, что, рассказывая нам об этом, они все пылали негодованием.

В это время в киевском арсенале началось самостоятельно брожение среди рабочих на почве всяких притеснений. Наши железнодорожные знакомые свели нас со своими приятелями из арсенала. Там почва оказалась наиболее благоприятной. Рабочие более развитые, интересовались газетами, политикой. Наши знакомства ширились. Довольно скоро мы, заметив 5 человек из арсенала, показавшихся нам наиболее подходящими, присоединив к ним трех молодых железнодорожников, устроили маленькое собрание, на котором развивали им нашу программу в общих чертах…

Видя полное сочувствие, мы предложили немедленно основать «Южно-русский рабочий союз», и начать работу по нашей программе и тактике с арсенала. Все приняли с восторгом. Тут же мы им прочли заранее подготовленный устав…Мы спросили просто: согласны ли присутствующие подчиняться такому уставу и программе. Один из молодых, начитавшийся романов, вскочил с места и торжественно произнес клятву. За ним нерешительно то же сделали и другие. Мы этого не предвидели, но выдержали серьезный тон в такой ответственный момент.

Так образовался кружок, в начале только из 10 человек, считая меня и Щедрина, который принял название «Южно-русский рабочий союз». «Слово «русский», вставленное в название по настоянию рабочих, менее всего подходило к расширившемуся впоследствии Союзу. По составу лиц он был необычайно интернациональным. В него вошли потом малороссы, русские, поляки, евреи, француз, австрийский немец, саксонец, румын, отдаленный потомок татарина. Преобладали малороссы. Был он интернационален и по духу. В то время в среде рабочих Киева ярко преобладало юдофобство – появление первого еврея в нашем союзе вызвало у рабочих недоумение и холодную враждебность. Один из выдающихся рабочих, носивший кличку Гайдамак, оставшись после собрания, яро набросился на меня за то, что я ввела «жида». На мой вопрос, почему еврей хуже русских, Гайдамак ответил неожиданно для меня: «они распяли Христа». «Но ведь сам Христос вышел из еврейского народа». Гайдамак в юности был очень религиозен (кстати, я знала многих революционеров, переживших религиозное увлечение, вернее, увлечение личностью Христа и его учением). Несмотря на появившиеся потом сомнения, Гайдамак продолжал благоговеть перед Христом. Мой ответ поразил его. Он не поверил мне и пошел к своему приятелю, молодому священнику. Тот подтвердил. Некоторое время Гайдамак ходил в раздумьях – каждую новую мысль он усваивал медленно, но глубоко и прочно. Потом он примирился и стал убеждать других рабочих, что евреи не хуже русских. «Сам Христос и все апостолы из евреев были, а какую хорошую религию сочинили, - то же, что социализм», - убеждал он других. Мало-помалу наши рабочие перестали различать людей других национальностей от русских. Здесь я должна немного забежать вперед. В конце апреля 1881 года в Киеве разразился еврейский погром. И я, и Щедрин в это время уже сидели в тюрьме. Типография ЮРРС в самый разгар погрома печатала и выбрасывала на улицу в толпу прокламации, в которых говорилось: «бьете вы жидов не разбираючи, надо бить всех эксплуататоров, будь то русский или еврей, а не бедняков-евреев». Написана эта прокламация была самими рабочими ЮРРС.

К сожалению, теперь я не могу назвать фамилий рабочих, группировавшихся в союзе, кроме тех, которые судились вместе с нами. Соблюдая большую конспиративность, мы строго следили за тем, чтобы фамилии и даже настоящие имена не назывались, - все носили клички. Благодаря такой осторожности аресты почти не коснулись рабочих, что видно из выпущенной ими маленькой прокламации после ареста Преображенского, Богомолец и других….Тогда мы не думали, что нам придется писать историю ЮРРС. Да и некогда тогда было останавливаться на фамилиях. Мы работали спешно, лихорадочно, зная, что наши дни сочтены. Меня знала масса людей по работе в Харькове, в Петербурге; каждый час меня могли узнать на улице (В виду этого я одно время ходила в Киеве в мужском костюме). Надо было торопиться укрепить союз, чтобы он не погиб с нашим арестом.

Собирались мы по вечерам за городом, в разных местах…Обыкновенно часов 11 вечера мы заходили вдвоем с Щедриным в одну квартиру, где меняли свой внешний вид, затем направлялись на сходку. Нас встречала толпа. В темноте ночи мы вели беседы, пока не занималась заря. Усталые рабочие слушали жадно, не думая об отдыхе. Щедрин, легко сам воспламенявшийся, зажигал рабочих своими торопливыми, горящими словами.  Остроумный, находчивый в ответах, он часто оживлял утомленную дневной работой аудиторию шуткой, меткой насмешкой. Он весь жил своей красочной речью, и аудитория жила вместе с ним. Один рабочий так характеризовал свое впечатление от Щедрина: «Он, как кнутом, хлещет словами – сам не спохватишься, как побежишь, куда он зовет». Щедрин не был влюблен в народ, как были влюблены многие семидесятники, не создавал себе фетиша из народа. Несмотря на свою молодость (ему было 23 года, когда он судился и когда кончилась его жизнь на воле), он ясно видел все дефекты, но всегда весело, бодро шел на всякую опасность за дело освобождения народа.

Рабочих, группировавшихся подле нас в это время, было около семисот, мы делили их на группы, которые по очереди приходили в разные дни недели. Таким образом, с каждой группой мы виделись только раз в неделю. Редко бывало на сходках менее 100 человек. По тогдашним временам эта цифра была огромна. Беседы велись без всякой программы, всегда на какую-нибудь злобу дня, и тут же по пути излагались теоретические соображения. Мы не останавливались на описании общего тяжелого положения рабочих и крестьян, - оно и без нас было им хорошо известно. Приходилось только связывать его с общим существующим строем, а затем использовать каждый частный случай недовольства.

Несмотря на такой успех, трудно нам было бороться с воспитанной веками пассивностью. Выслушав нас внимательно, многие говорили нам, что все это сделается как-то без них. В соответствии со степенью развития каждый мыслил об этом по-иному. Наиболее развитые думали, что какой-то революционный комитет отберет землю у помещиков для крестьян; другие говорили, что царь, уничтоживший крепостничество, уже борется с дворянами, чтобы отнять у них землю и передать народу. Слышавшие о чигиринском деле верили, что это были настоящие царские комиссары, но «дворяне схватили их и убили». Были и такие, которым «доподлинно известно», что иностранные державы (какие – это им не было известно) хлопочут о том, чтобы облагодетельствовать русский простой народ. Самые неразвитые, даже молодые, с глубокой верой рассказывали, что уже «начались видения» и их священнику являлась богородица и говорила «Молитесь, скоро настанет день радости». Верили в старцев, определенно назначавших день, в который «все перевернется, и все бедные возликуют». Двое из таких верующих стали потом нашими усердными помощниками в расклейке и разбрасывании прокламаций. Наша главная задача была – вызвать инициативу у рабочих, добиться, чтобы они сами взяли в свои руки свое дело [Выделено Ковальской]» (сс. 208-211)

Современный левый активист, пытавшийся пропагандировать социализм в рабочей среде,  читая все это, может только завидовать. Два революционера-интеллигента за несколько месяцев сумели создать рабочую организацию, охватывающую 700-800 рабочих.  В современных условиях результат недостижимый.

Рабочие, вошедшие в ЮРРС, были пролетариями первого поколения, не затронутыми еще капиталистическим цинизмом и атомизацией, вышедшими из сельского мира, где  все дела решались на общих сходках, и именно поэтому легко воспринимали социалистические идеи. Социализм не был для них чем-то чуждым и непонятным, не вмещающимся в их жизненный опыт. Победа социализма – это победа привычных мирских порядков, охвативших собой все общество, победа мира над стоящими над ним и сосущими кровь из трудового народа чиновниками, жандармами, помещиками, капиталистами и кулаками. Именно поэтому такие рабочие откликались на социалистическую пропаганду с энтузиазмом – в отличие от атомизированных и усмиренных рабочих позднего капитализма.

В одной из прокламаций ЮРРС о конечных целях союза говорилось вполне в духе народнического общинного социализма, близкого к анархизму:

«Вся земля должна перейти в руки крестьян, которые ее обрабатывают, и сделаться общей собственностью крестьянской общины. Фабрики, мастерские и прочие промышленные заведения должны сделаться общей собственностью всех трудящихся на них рабочих, которые будут работать на них без хозяев, а сами по себе, тогда все громадные доходы, которые идут теперь в карман хозяев, пойдут туда, куда по справедливости должны идти, т.е. самим рабочим. Нынешнее правительство, которое заправляет теперь всеми, отбирает последние средства к жизни, чтобы проживать их в своих дворцах, содержать громадные армию, полицию, жандармерию и прочее – должно быть уничтожено. Все государство должно быть разделено на мелкие, самостоятельные в своих внутренних делах общины, которые ведут все свои дела миром, сами проводят у себя суд и расправу, сами отправляют обязанности полиции, заведуют образованием и проч., сами сообща назначают величину налогов в пользу общинных дел и проч. В своих внутренних делах эти общины должны быть вполне самостоятельны и независимы ни от какого главного правительства, в роде теперешнего, в делах же, касающихся нескольких и всех общин (например, нападение неприятеля, проведение железных дорог, телеграфов, каналов и пр.), эти дела решаются собранием представителей заинтересованных общин. Эти собрания могут быть постоянными, но они никак не должны сделаться какими-нибудь высшими учреждениями, решающими дела отдельных общин. Постоянная армия, которая теперь служит главным образом средством усмирения и наказания народа, когда он противится в чем-нибудь властям, эта армия должна быть распущена и заменена армией территориальной (народная милиция), которая собирается только в необходимых случаях. Мы думаем, что эти изменения могут быть осуществлены в близком будущем, что они поведут к общему счастию народа и рабочих, поэтому мы все свои силы, свою жизнь положим в это дело [так в оригинале]» (сс. 303-304).

Пролетариям первого поколения был чужд национализм. Как показывает история с Гайдамаком и изживанием им антисемитизма, националистические настроения были в этой среде (во всяком случае, если речь идет о Киеве) поверхностными и легко преодолевались. Бороться пролетарии хотели за грандиозный идеал всечеловеческого освобождения, а не за ограниченный идеал национальной государственности. Поэтому они пошли в интернационалистский Южно-русский рабочий союз, а не в украинофильские громады, которые, впрочем, в основном состояли из зажиточной и трусливой интеллигенции, и игнорировали рабочих не меньше, чем рабочие – их.

«Киевские украинофилы выписали для себя типографию из-за границы; часть ее была арестована по дороге, часть уцелела. Дела их пошли плохо; они не знали, куда ее девать, боялись держать у себя. Мы воспользовались этим случаем и взяли типографию у них, присоединив к ней оставшуюся от предыдущего кружка (кружка Попова). Таким образом, у нас образовалась уже настоящая типография…» (с. 212).

Акцией, которая дала ЮРРС общегородскую известность, стало письмо инспектору киевского арсенала полковнику Коробкову с угрозой убить его, если он не прекратит издевательства над рабочими и не удовлетворит их требования, отменив 2 добавочных рабочих часа, введенных во время войны с Турцией, но оставшихся и после ее окончания, увеличив зарплату, введя человеческое обращение с рабочими, уволив дежурных, издевающихся над рабочими и т.д. (сс. 276-277)

«Такие прокламации были посланы начальнику арсенала, расклеены в самом арсенале, на стенах домов в Киеве, разосланы по городам, где имелись связи наших рабочих с тамошними рабочими» (с. 210).

«…некоторые требования рабочих были удовлетворены: рабочий день уменьшен на 2 часа и увеличено время на опоздание на работу [Часов у большинства рабочих тогда не было,  общественного транспорта тоже, поэтому на работу опаздывали часто, и вопрос о штрафах за опоздания на работу был для рабочих важен]. Мы с Щедриным предлагали рабочим удовлетвориться этим на первый раз, но по их настоянию была заготовлена четвертая прокламация, в которой требовалось удовлетворение всех остальных требований…» (с. 210).

Эта прокламация вышла 24 октября 1880 года, через 2 дня после ареста Щедрина и Ковальской. Реакции на нее не было. Тогда ЮРРС решил убить Коробкова и подготовил прокламацию, которая должна была быть распространена после его убийства:

«Братья товарищи! Настоящее положение рабочего, при котором он тратит и силу, и здоровье исключительно на добывание скудного куска хлеба, бесспорно тяжелое, становится совсем невыносимым, когда хозяева присоединяют к подобному положению еще такие условия, в которые, например, поставил арсенальных рабочих г. Коробков – условия, где рабочий не человек…даже не раб, а просто рабочая скотина…. Где искать выхода из такого нечеловеческого положения?... Обращаться для сего к законным средствам как по собственному опыту, так и по опыту других городов Союз считает нелепостью, ибо наш закон всегда стоит за того, у кого тугой кошелек. А потому Союз ставит своею задачею защищать личность и интересы рабочих всеми возможными для него средствами и приглашает присоединиться к нему всех тех из них, которые не потеряли еще способности уважать себя и ценить свой труд и свои интересы» (с. 279).

Тем не менее убивать Коробкова рабочие не стали – чтобы не ухудшить этим судьбу арестованных лидеров ЮРРС.

Кроме убийства Коробкова, ЮРРС в качестве акта экономического террора обдумывал убийство помещика села Ходоровка Сквирского уезда Киевской губернии Левандовского, который много лет вел тяжбу с крестьянами-арендаторами. Эта тяжба разоряла крестьян. Однако съездивший в Ходоровку рабочий, уроженец этого села, выяснил, что Левандовский уехал надолго из имения, причем никто из крестьян не знает, куда именно (сс.217-218). Уже после ареста Щедрина и Ковальской история с Левандовским имела неожиданное продолжение, но об этом – ниже.

Так что единственной акцией прямого действия в духе будущих анархистов и максималистов оказалось осуществленное Павлом Ивановым ограбление провинциальной церкви, которое стало известным следствию, но по непонятным причинам не рассматривалось на суде (с. 244).

Нехватка денег была одной из главных проблем ЮРРС:

«Готовились начать рабочую газету, надо было отправлять людей в другие места – денег нет. Все наши ресурсы ограничивались небольшими суммами, которые я в это время конспиративно получала от моей матери на мою жизнь. О заработках, находясь в положении травленных зверей, не могло быть и речи. Рабочие сами решили устроить кассу для дел союза, в которую регулярно делали небольшие взносы, но это были гроши сравнительно с расходами. Готовился акт, в котором соединялся террор экономический с политическим: было послано угрожающее письмо Черткову как генерал-губернатору и как помещику, которым были недовольны крестьяне. Выполнение брал на себя Щедрин. Слежка за мною и Щедриным все усиливалась, нам становилось почти невозможно встречаться с рабочими. Приходилось менять квартиры, паспорта, ночевать даже в лодке на Днепре. Везде нас преследовала слежка, надо было переехать в другой город, но не было денег» (с. 218).

Сложные отношения были у Южно-русского рабочего союза с действовавшей в Киеве организацией «Народной воли»:

«Как-то раз, придя в Байкову рощу для свидания с двумя нашими рабочими, я увидела с ними еще двух незнакомых, которых наши отрекомендовали мне, как рабочих народовольцев, очень интересующихся нашим союзом. Лица новых рабочих были симпатичны, внушали доверие. Поговорив с ними часа два, я была удивлена их полной невинностью в знании программы «Народной воли» и вообще каких-либо программ. Опять та же история: в их представлении «Народная воля» - сильная партия, которая готовит для рабочих, вообще для бедных, великие, богатые милости, которые и преподнесет им. На мой вопрос, зачем же в таком случае существует их кружок рабочих, они ответили, «На случай, если понадобится исполнить какое поручение» - «Почему же вы народовольцы, а не чернопередельцы?» - «С нами познакомился студент народоволец, и присоединил к «Народной воле». Прощаясь со мной, один из них сказал: «Ваша программа для нас самая подходящая».

Дня через два Павел Иванов сообщает мне: «Народовольцы возмущены, что вы переманиваете их рабочих». – «Раз мы убеждены в правильности нашей программы, естественно, мы должны ее пропагандировать», - возразила я. Вечером того же дня народоволец Левинский просил меня назначить ему свидание. Мы условились. На свидание он пришел еще с другим народовольцем, фамилию которого не помню. Долго я убеждала их, что никакая партия не может иметь монополию на рабочих, и ни о каких претензиях не может быть и речи. В конце нашей беседы Левинский просил еще поговорить обстоятельнее – может, мы и сойдемся. Он получил приказ от «Народной воли» присоединить ЮРРС к «Н.В.». Заявление было очень наивно. Тем не менее я согласилась собраться, причем настаивала, чтобы на этом собрании было несколько рабочих от нас и народовольцев. Левинский решительно отказался: «Рабочие, если будут арестованы, все выдадут». Я была уверена в наших, но настаивать дольше было трудно. На собрание пришли я и Павел Иванов. Народовольцы убеждали нас отказаться от экономического террора, мотивируя тем, что такой террор отгоняет от них всех либералов, сочувствующих, которые помогают деньгами и связями. При нашей программе такой довод был для нас совсем не убедителен. На этом закончились наши переговоры с киевской группой народовольцев» (сс. 212-213)…

Между тем жандармы вышли на след руководителей ЮРРС. Только после революции 1917 года, когда были открыты архивы полиции, Ковальская смогла выяснить, кто выдал ее и Щедрина. Предателем был украинофил Ярослав Пиотровский, носивший кличку «Пан». 20 февраля 1880 года он был арестован при попытке перевезти типографию для украинофилов через границу,  после чего стал писать письма Лорис-Меликову и начальнику киевских жандармов Судейкину, обещая выдавать народовольцев и чернопередельцев, но не украинофилов и либералов.

«По многим обращениям самого Пиотровского то к Лорис-Меликову, то к Судейкину, и по донесениям в жандармское управление о нем видно, как он, не будучи провокатором вначале, начал опасную игру с жандармами в надежде выиграть себе свободу, не принося никому вреда, проигрывался, постепенно падая все ниже и ниже, дошел до предательства, а затем докатился и до провокаторства» (с. 216).

Именно Пиотровский выдал план побега из киевской тюрьмы крупных революционеров Михаила Попова, Игната Иванова и Федора Юрковского, который готовил ЮРРС. И именно Пиотровский выдал Щедрина и Ковальскую.   

«Мы никогда не расставались с револьверами на случай ареста. 22 октября, собираясь в библиотеку, находившуюся за один дом от нас, я взялась за револьвер. Щедрин остановил меня: «Не стоит таскать револьверы, выходя на 5 минут». Я неохотно положила его на стол. Едва мы вышли из ворот нашего дома, как на нас набросилось несколько человек. Мы сопротивлялись безоружные, желая продолжать борьбу, в надежде, что проходящая публика разнесет весть об аресте по городу, которая дойдет поскорее до наших и заставит их принять меры, чтобы никто не попал в ловушку. Мы достигли цели – в тот же вечер товарищи уже знали об аресте. Кроме нас двоих, никто не был арестован» (с. 221).

С арестом харизматических лидеров история ЮРРС не закончилась. Организацию возглавили революционеры-интеллигенты Павел Иванов, Софья Богомолец, Алексей Преображенский и Иван Кашинцев. «Рабочие были слишком мало подготовлены, чтобы самим продолжать работу союза без помощи интеллигенции» (с. 225).

Павел Иванов был отчислен из киевского университета за участие в студенческих беспорядках. Сперва он сотрудничал с украинофилами, работал учителем в селе, где вел пропаганду среди крестьян, а затем, вернувшись в Киев, примкнул к группе Михаила Попова и своего однофамильца Игната Иванова, а после ее разгрома – к ЮРРС.

«Употребляю слово «примкнул» как наиболее подходящее в данном случае: Павло не входил вплотную ни в одну группу – человек инициативный, болезненно оберегавший свою самостоятельность, не очень разбиравшийся в программах, не хотевший разбираться, думавший, что «все дороги ведут в Рим», он не мог стать идейным руководителем союза. Ничем, что касалось теории, он не интересовался. Трудно было его поймать для обсуждения какого-нибудь программного вопроса. «Та ну вас с вашими программами, лучше пойду к Буряку (настоящая фамилия одного рабочего – члена союза) та потолкуем насчет квартиры для типографии», - отмахивался Павло. Благодаря такому чисто практическому складу, он легко сходился с рабочими и вообще с людьми самых разнообразных положений. Вся практическая работа лежала почти исключительно на нем. Павло всегда мог добыть надежные адреса, конспиративные квартиры, ночлеги для подпольных и т.д.

Софья Богомолец

Софья Богомолец, бросившая медицинские курсы, чтобы уйти в народ, сначала работала, как пропагандистка, на Дону в деревне, но затем в силу тех же общих условий сыска вскоре вынуждена была вернуться в город, жила в Харькове, а затем в Киеве, где начала работать с ЮРРС, не входя в союз. Много читающая, интенсивно жившая умственно, с большой склонностью к пародоксальности, но с определенными взглядами «народницы», с большим ярким темпераментом фанатика, нетерпимостью к инакомыслящим, она была в этот период умственной силой союза» (сс. 225-226).

Заметную роль в этот период в ЮРРС играла также младшая сестра Софьи Богомолец Мария Присецкая (Богомолец – фамилия по мужу):

«М. Присецкая, юная годами, еще более юная душой, безгранично самоотверженная, беззаветно преданная делу революции, она всюду вносила обаяние своей душевной чистоты. Стремительно деятельная, она поднимала настроение окружающих. Ее работа бывала очень разнообразной: разносила прокламации, привлекала рабочих, работала в типографии» (с. 227).

Говоря о Софье Богомолец, следует отметить также, что в начале 1879 года в Петербурге она активно участвовала в деятельности группы «Земли и воли», созданной для работы в рабочей среде (см. О.Н. Дмитриева. Народоволец Степан Григорьевич Ширяев. Саратов, 2017,  83).  Сын Софьи Богомолец Александр, которого она родила уже после своего ареста, в мае 1881 года в киевской тюрьме, в 20 веке станет выдающимся врачом и председателем Академии наук УССР.

Софья Богомолец и Мария Присецкая были сестрами пригласившего Ковальскую и Щедрина в Киев Ивана Присецкого. Этот последний, однако, был вынужден эмигрировать после разгрома группы Михаила Попова, и поэтому в деятельности ЮРРС участия не принимал.

Важную роль в новом руководстве ЮРРС играли бывшие харьковчане Алексей Преображенский и Иван Кашинцев, начинавшие революционную деятельность в харьковском кружке Ковальской (по данным любознательного  следствия, у Преображенского в это время были «интимные отношения» с Ковальской (с. 318), а затем вынужденные перейти на нелегальное положение и уехать из Харькова. Кашинцев в этот период вместе с Богомолец был ведущим теоретиком и публицистом ЮРРС, писал прокламации и читал рабочим лекции по политической экономии (сс. 226-228).

Богомолец и Кашинцев написали новую программу ЮРРС. Сидевшие в тюрьме Щедрин и Ковальская с этой программой не согласились. «Мы с Щедриным верили в возможность революции и в близком будущем и находили, что пропаганда в народе в широких масштабах немыслима, нам это казалось – ложкой черпать море. Они не верили в близость революции… и выдвигали на первый план пропаганду» (с. 227).

По мнению создавшего ячейку ЮРРС в Бердянске Наума Геккера, если Щедрин и Ковальская были сторонниками приоритета работы среди городских рабочих, то Богомолец, Кашинцев и Иванов по старой народнической привычке тяготели к крестьянству:

«Когда я приехал в Киев, я застал уже организацию “Союза” с некоторым, и даже довольно большим, ущербом: незадолго перед тем были арестованы Щедрин и Ковальская. Это были основатели и руководители “Союза” в первое время его существования. Но вся группа, стоявшая во главе его, была еще крепка и сплочена...» Но в общем направлении ее произошли некоторые отклонения, которых нельзя здесь не отметить. Дело в том, что с самого начала состав руководящей группы был далеко не однородный. Правда, ее члены все были народниками. И в этой группе сказались те различные течения, которые тогда обозначались среди народников, оставшихся верными своей основной программе.

Поэтому в ней с самого начала оказались представители разных народнических оттенков. Одни тянули в деревню больше, другие меньше; одни склонялись к политической борьбе больше, другие меньше, у одних на первом плане стояли крестьяне, у других рабочие и т. д. Начнем с Щедрина и Ковальской. Из партии «Черный передел» они вышли потому, что не могли согласиться с новой программой; поэтому они создали свою особенную «анархическую», с тактикою экономического и центрального террора и вокруг нее сгруппировали будущих членов «Ю.-Р. Р. С.»; «Киевские народники присоединились к этой программе, но сразу не могли отрешиться от своих старых и закоренелых тенденций, усвоенных ими от так называемых “бунтарей”  Да и в большинстве своем они были настоящими “деревенщиками”, неизменно тянувшимися к деревне и настроенными, главным образом, в пользу работы среди крестьянства. В городе они оставались как бы временно и приспособлялись к городской работе по необходимости. И то, что они присоединились к программе “Ю.-Р. Р. С.”, став во главе его, нужно считать большей или меньшей случайностью: значение тут имели эклектизм программы и организаторская энергия Ковальской и Щедрина. Но главную роль тут играла потеря прежнего равновесия и устойчивости, удерживавших старых “деревенщиков” в их напряженном тяготении к деревне...».

«Таким образом, с самого начала в недрах центральной и руководящей группы “Ю.-Р. Р. С.” таились два различных течения.

Одно представлено было в лице Ковальской и Щедрина, стремившихся прежде всего создать обширную рабочую организацию в городах и поставивших в первую очередь проведение фабричного террора. Другое направление, к которому принадлежали “деревенщики”, главным образом С. Н. Богомолец и Павло Иванов, выражалось в стремлении перенести центр деятельности в деревню. Сначала эти два течения сливались в одно яркое проявление организационной работы, направленной к упрочению “Союза”. И соответственно с этим, работа сосредоточивалась, главным образом, в Киеве и окрестных городах. Но после ареста Щедрина и Ковальской второе течение стало обозначаться сильнее и даже преобладать над первым, и, соответственно с этим, деятельность “Союза” отошла от городских рабочих и отклонилась в сторону деревни и крестьян. В первое время после ареста Ковальской и Щедрина работа шла по инерции, по уже раз заведенному шаблону. Она направлялась, главным образом, в сторону рабочей организации, успехи “Союза” росли с каждым днем, и в Киеве к нему примкнула вся сознательная рабочая масса. Огромное влияние и большую популярность “Союзу” доставляла его энергичная борьба с начальством киевских арсенальных мастерских, направленная к увеличению рабочей платы, к уменьшению рабочего дня и к завоеванию других льгот для рабочих» (цит. по http://saint-juste.narod.ru/Levandovskij.html)

Богомолец, Присецкая, Преображенский и Кашинцев были выслежены и арестованы на улице 4 января 1881 года (с. 229). Это стало большим ударом по ЮРРС. Из руководителей организации на свободе остался лишь Павел Иванов.

Сразу после ареста по инициативе рабочих – членов ЮРРС была издана прокламация, наивно пытающаяся выгородить арестованных от обвинения в членстве в рабочем союзе:

«Заарестованные, как лица не рабочего класса, не могли быть членами «Союза», тем не менее «Союз» считает своим долгом позаботиться о них, как бы о своих членах, и облегчить их участь, насколько будет возможно. Честь и слава честным людям, помогающим делу «Союза»» (с. 237).

Вскоре после ареста 4 января произошел загадочный эпизод в селе Ходоровка, помещик которого Левандовский давно был намечен ЮРРС в качестве объекта экономического террора.

15 января в село приехал неизвестный, представившийся ревизором, вручил местному полицейскому запечатанные пакеты, которые велел затем вскрыть в присутствии понятых, после чего сразу уехал.

В пакете оказалось письмо Левандовскому  с угрозами в его адрес и прокламация на украинском языке, подписанная «тайным братством Земля и воля» (все прокламации ЮРРС были на русском, а украинский язык этой загадочной прокламации был достаточно далек от современного литературного украинского языка, которого тогда, впрочем, и не существовало):

«Заповiдi нашого брацьтва такi:

1). Тiльки тодi буде щастя на землi, як не буде ни богатого, ни убогого – ни пана, ни мужика;

2). Земля, хфабрики и заводи належать до того, хто на йiх робить;

3). Всяке дiло повинно робитись гуртом, громадою, щоб меньш було того, що «це мое, це твое»;

4). Кожен чоловiк повинен говорить и думать по правдi, як и що йому здаеться. Заборонить йому слова нiхто не може;

5). Усi за одного и один за всiх – хто не за нас, той проти нас» (с. 280).

Также прокламация призывала «щоб село з селом мало тайно Ради через своiх вiрних людей – щоб знали одно об другому, де що робиться, що коять пани з жидами и на яки хитрощi пуськаются…Де можно тайно учинить росправу над завзятим паном, чи жидом, хабарником становим чи купленим свiдком – то чинити и без помоги тайного братства» (с. 281).    

Антисемитизм, проскальзывающий в прокламации, резко противоречил интернационализму ЮРРС. Ковальская, ссылаясь на личную беседу с Павлом Ивановым уже по пути на каторгу, высказывает предположение, что прокламация была личным творчеством провокатора Пиотровского, который и отвез ее в Ходоровку (с. 239). С высокой вероятностью так оно и было.

Узнав об убийстве царя, ЮРРС выпустил прокламацию:

«Царь убит социалистами-революционерами. Это, во-первых, месть за те десятки виселиц, за те тысячи честных душ, замурованных в тюрьмах и на каторге, которыми благодушный царь украсил конец своего царствования; во-вторых, они думали смертью царя произвести волнение умов и тем самым побудит народ выступить более энергично со своими заветными требованиями. Мы, рабочие «Южного Союза», думаем, что и десяток убитых царей не поможет народному горю, если этот народ не поднимется дружно, как один человек, и не выскажет свою волю…

Положение рабочего таково, что он не уверен в завтрашнем дне, что завтра не пойдет с сумой от безработицы, а семья его не пропадет с голоду.

Довольно же надеяться и ждать чужой помощи.

С каждым годом живется все труднее; петля капиталиста, накинутая на шею рабочего, стягивается все туже. Ждать ли нам, чтобы она совсем задушила нас? Каждый честный работник пусть пристанет к нашему «Союзу», и дружнее пойдет работа общими силами!

На вас же, члены нашего «Союза», лежит вся ответственность за будущее рабочих. Вы светочи темного люда; вы умственная и нравственная сила народной массы.  Удесятерите ваши силы в деле организации. Действуйте словом, делом и примером. Сплачивайте вокруг себя верных и честных людей; ваше дело не пропадет. Доброе семя упадет на добрую почву. Вокруг вашего знамени сомкнется дружная боевая сила, и не страшны будут вам ни цари-вешатели, ни своры их наемных слуг, ни тысячи штыков, на которых только и держатся царские троны. Штыки эти будут ваши штыки… И разорвутся тогда вековые кандалы, в которых произвол царский держал ум, чувство и волю русского народа» (сс. 282-283).

14 марта 1881 года ЮРРС издал новую прокламацию, содержащую своего рода программу-минимум. Причем если минимальные требования «Народной воли», изложенные в появившемся чуть ранее открытом письме Александру Третьему касались демократических свобод, то программа-минимум ЮРРС игнорировали политические вопросы, зато требовала гарантий экономических интересов рабочих масс.

«От Южного рабочего союза

Ко всем рабочим.

Всякий ждет себе от нового царя разных льгот, но боится заявить о своих нуждах, чтобы не назвали его бунтовщиком, а потому мы, «Южного союза» рабочие, берем на себя почин и выскажем то, что у каждого рабочего на уме. Вот те требования, которые мы выслали царю через графа Лорис-Меликова:

1). Свобода сходок для обсуждения своих нужд.

2). Уничтожение налога на душу; брать подати только с дохода.

3). Годовой доход в 500 рублей свободен от налога. С каждой сотни дохода свыше пятисот рублей взимать по 1 рублю.

4). Заменить нынешнюю паспортную систему новой: чтоб, раз взявши паспорт, можно было бы переменять его на том месте, где рабочий находится.

5). Издание законов, защищающих рабочих от произвола хозяев мастерских, фабрик и заводов.

а). Поденная плата должна быть не менее 1 руб. 50 коп.; поштучная, месячная и годовая приноравливаются к поденной.

б). Во время дороговизны поденная плата не менее 2 руб.

в). Число рабочих часов не более 8. Для женщин не более 6.

г). На фабриках воспретить работу детей до 14 лет.

д). На фабриках и мастерских, где работает не меньше 10 рабочих, должны быть выбраны из среды рабочих по каждому ремеслу не менее двух оценщиков (средней способности и знания), которые вместе с мастером или хозяином назначают поштучную плату сообразно с поденной; из таких оценок составить тариф для обычного времени и времени дороговизны.

6). В виду безработицы сделать ссуду деньгами на устройство артельных мастерских и артельных магазинов для склада и продажи работ.

7). В артельные магазины принимать работы бедных хозяев-одиночек, платить им рыночную цену, взимая с 1 рубля 1 копейку для прикрытия расходов по содержанию магазина.

8). Наделить землею рабочих – не-мастеровых, в состав которых входят: отставные и билетные солдаты, городские мещане-бедняки и сельские крестьяне, наплыв которых увеличивает нищету городских рабочих.

9). Закон о нищих. Годные к работе нищие поступают в артельные мастерские, а негодные – в особые приюты за счет казны.

10). Приюты для сирот рабочих и для детей пострадавших рабочих, где могли бы они получить образование ремесленно-научное.

11). Снарядить комиссии для установления квартирной таксы сообразно с заработками.

12). Снарядить комиссии для установления таксы на съестные припасы и контролирование их доброкачественности.

13). Даровое обучение детей рабочего класса ремеслам и наукам, пригодным к жизни.

14). Позволить рабочим фабрик и мастерских устраивать кассы для взаимной поддержки в нужде.

15). Для уменьшения пьянства и разврата устраивать читальни с газетами и книгами, доступными для рабочих. Позволить воскресные народные чтения тем, кто пожелает их устраивать.

16). Возвратить сосланных без суда рабочих, пострадавших за интересы своих товарищей.

Мы, «Южного союза» рабочие, взявшие на себя защиту интересов всех рабочих южного края, объявили войну капиталистам-угнетателям и их защитникам. Пусть нас обвиняют в жестокости; убийство и насилие противны нам так же, как и всем честным людям; нас заставили прибегнуть к насилию; мы не видим никакой поддержки и защиты от царя, никакой пощады от хозяев-капиталистов. Грабеж, произвол, насилие и полное обездоливание – вот спутники жизни рабочего. Теперь настал новый царь. Что сделает он для народа, которому клялся быть верным, мы не знаем. Испробуем пока мирный путь. Ответ на свои требования мы будем ждать месяц. Если же мы убедимся, что и от нового царя помощи ждать нечего, тогда мы будем действовать собственными силами, на свой страх. И кровь, пролитая нами, да падет на головы тех, кто мог примирить людей, но не сделал этого…» (сс. 283-285).

Народная фрустрация вылилась после 1 марта 1881 года в еврейские погромы. По их поводу ЮРРС издал свою последнюю, великолепную в своем роде листовку, смысл которой состоял в том, что бить нужно не только еврейских богачей, но всех богачей вообще, еврейские же бедняки – братья русским и украинским беднякам. За такую листовку, при всем ее интернационализме, современные левые приписали бы ЮРРС к фашистам:

«Братья рабочие! Бьете вы жидов, да не разбираючи. Не за то надо бить жида, что он жид и по-своему богу молится, - бог ведь для всех один, а за то его надо бить, что он грабит народ, кровь сосет из рабочего человека.

Судя по совести, иной наш купец или фабрикант хуже жида грабит и разоряет рабочего, высасывает из него последние соки, и сколачивает себе капитал да растит себе брюхо толстое. Так неужели же такого кровопийцу оставлять в покое, а жида иного, который, может, не легче нашего добывает насущный хлеб тяжким трудом, ремеслом каким или черной работой – ужли и его грабить? Рабочего бедняка, хотя бы он был и татарин, грех обижать.

Если уж бить, так бить зауряд всякого кулака-грабителя, что из нашего пота-крови капитал себе наживает, - бить всякое начальство, что грабителей наших защищает, что стреляет в народ за какого-нибудь видного миллионщика Бродского и убивает невинных. Так вот они, новые порядки. Постоим же братцы, дружней, за свое дело (с. 285).

Ковальская пишет:

«В последних числах апреля в Киеве разразился еврейский погром. По рассказам П. Иванова, в самый разгар беспорядков члены союза, желая повернуть погром в русло революции, бросились печатать прокламацию. «Бьете вы жидов…»…, забыв всякую осторожность, выбрасывали из окон на улицу еще не высохшие листы в разъяренную толпу. Вскоре показались жандармы. Иванов и рабочий Кизер были арестованы со всей типографией. Рабочий Ратке, хозяин квартиры, успел скрыться» (с. 245).

Погромы в Киеве были 26-27 апреля. Типография ЮРРС арестована в ночь на  28 апреля. Во время обыска хозяин квартиры, в которой размещалась подпольная типография,  сапожник Ратке сумел выпрыгнуть в окно и убежать от кинувшихся его преследовать жандармов, работавшие в это время в типографии Павел Иванов и слесарь Вячеслав Кизер были арестованы. 7 мая был арестован еще один активист ЮРРС, слесарь Александр Доллер.

«Кизер, саксонец по происхождению, выросший в России, не знавший ни одного слова по-немецки, не имевший ничего немецкого в характере, скорее походил на русского. Смелый, открытый, веселый, хороший работник во всем, за что брался, умел заводить знакомства и привлекать к союзу. На суде рыцарски старался взять всю вину на себя…

Доллер, француз по происхождению, также вырос в России, тоже ничего не понимал по-французски, мягкий, женственный, с поэтической душой, чрезвычайно-чуткий, в то же время спокойно-упорный, стойкий в своих убеждениях, особенно как-то умел внушать к себе уважение; к его словам всегда прислушивались, несмотря на его молодость – ему было 20 лет» (с. 248).

Чуть раньше, 17 апреля 1881 года в Одессе был арестован Наум Геккер, организовавший отделение ЮРРС в Бердянске. Геккера судили осенью 1881 года в Одессе и дали 10 лет каторги, на которой он, как и остальные активисты ЮРРС, вел себя исключительно непримиримо. Уже в 20 веке Геккер, несмотря на прогрессирующую тяжелую болезнь, будет активным деятелем ПСР (http://az.lib.ru/g/gekker_n_l/text_1911_bio.shtml)

Суд над арестованными в разное время киевскими деятелями ЮРРС состоялся в конце мая 1881 года. Щедрин и Преображенский были приговорены к смертной казни, Ковальская – к пожизненной каторге, Иванов – к 20 годам каторжных работ, Богомолец и Кашинцев – к 10 годам, Доллер, Кизер и Присецкая – к ссылке в Сибирь (251-252).

Приведение смертных приговоров в исполнение было признано нежелательным с точки зрения государственной пользы, в результате Щедрину и Преображенскому смертную казнь заменили пожизненной каторгой (с. 253).

Это был конец активной деятельности ЮРРС, хотя по доходившим до Ковальской в Сибирь слухам, остатки союза продолжали деятельность еще в 1884 году (с. 253).

Итог деятельности ЮРРС по своему подвел генерал Кутайсов, командированный в 1881 году на юг России «для исследования антиеврейских беспорядков и вообще о положении крестьян и рабочих юга в смысле влияния на них антиправительственных направлений». Посетив Киевскую, Подольскую и Волынскую губернии, в письме к графу Игнатьеву он написал:

«…То, о чем мечтали социалисты на севере, т.е. стройная организация, - то здесь почти удалось, и ЮРРС, что бы ни говорили люди, отрицающие его серьезное значение, тем не менее существует, и, что более всего опасно, это – что он близок к народу, имеет влияние на народ, действует вполне сознательно и медленно, но зато верно разрушает все те отношения, которые существуют между народом и правительством… Прокламации ЮРРС затрагивают прямо слабые стороны крестьянского сердца, они понятны для народа, который относится к ним сочувственно, и след, оставляемый ими, нельзя изгладить репрессивными мерами…Революционеры хотели воспользоваться еврейскими беспорядками, чтобы натравить народ на фабрики и заводы, и если бы не энергичная деятельность начальника киевского жандармского управления Новицкого, вовремя обнаружившего в Киеве типографию ЮРРС, по всей вероятности, беспорядки не ограничились бы одним антиеврейским движением, а осложнились бы настолько, что подавить их было бы слишком трудно» (сс. 248-249).

О том, что именно ЮРРС удалось создать в Киеве «стройную организацию», писал и историк-марксист 1920-х годов М. Балабанов:

 «Нужно признать, что до того в Киеве не было организации, которая просуществовала бы так долго и развила бы столь широкую деятельность. Возможно даже, что “Южно-русский рабочий союз” был вообще первой более прочной революционной организацией в Киеве» (цит. по http://saint-juste.narod.ru/Levandovskij.html).

По дороге на каторгу Ковальская и Богомолец сбежали из иркутской тюрьмы, но через месяц снова были арестованы, Ковальскую заковали в кандалы (при этом она успела дать пощечину смотрителю), а на Богомолец надели смирительную рубашку. Щедрин, узнав об этом, дал пощечину адъютанту губернатора, настолько сильную, что сбил его с ног. Щедрина избили, а затем второй раз приговорили к смертной казни. По ходатайству губернатора приговор был заменен приковыванием к тачке и отправкой на Кару. М.Р. Попов пишет:

«Смягчению приговора много способствовали иркутские дамы, не дававшие покоя губернатору Педашенко, требуя отмены смертной казни. Дамы в своих салонах говорили о Щедрине как о рыцаре, защитнике женщин. Смотритель тюрьмы передал Щедрину цветы от дам иркутского общества и бутылку портвейна от жены губернатора Педашенко, в знак сочувствия его поступку» (с. 254).

С Кары Щедрин в числе наиболее опасных революционеров был переведен сперва в Алексеевский равелин, а затем в Шлиссельбургскую крепость. Там у него началось психическое расстройство Уже сошедшего с ума его держали в тюрьме, всячески над ним издеваясь, до 1896 года, когда наконец, перевели в Казанскую психиатрическую больницу, в которой он и умер в 1919 году.

О своей судьбе на каторге Ковальская пишет:

«В 1884 году меня вместе с Богомолец за постоянные «бунты» (так называло начальство наши всякие протесты на Каре) увезли из общей карийской тюрьмы в Иркутск в одиночное заключение. Осенью того же года я снова бежала из иркутского тюремного замка. Пробыв на свободе около месяца, я была арестована и приговорена к наказанию плетьми. Отказалась принять врачей, которые должны были освидетельствовать мою способность вынести плети, и отправлена была снова на Кару. Приговор телесного наказания не был приведен в исполнение. В 1888 году за нежелание встать перед генерал-губернатором Корфом и «дерзкий ответ» была отправлена в строгое одиночное заключение в верхне-удинскую тюрьму. Сделала попытку бежать оттуда, на этот раз неудачную, после чего была отправлена в каторжную тюрьму в Горный Зерентуй. Там пыталась убить кинжалом помощника заведующего каторгой Бобровского, который распоряжался приведением в исполнение телесного наказания над Сигидой на Каре. По окончании срока каторги (в общей сложности я пробыла в предварительном заключении и на каторге 23 года), выйдя замуж за австрийского подданного и сделавшись таким образом иностранной подданной, была выслана вместе с ним за границу без права въезда в Россию» (сс. 255-256).

Нужно добавить, что на каторге своей исключительной непримиримостью к администрации и отчаянной смелостью  Ковальская завоевала безоговорочный авторитет у уголовников. Именно их угроза начать бунт сорвала ее наказание плетьми после второго неудачного побега:

«…Весть о предстоящем наказании Елизаветы Николаевны вызвала волнение среди арестантов. Уголовные, среди которых она пользовалась большим авторитетом и симпатией за свою смелость, подняли шум, угрожая разгромить тюрьму в случае применения к ней телесного наказания. Это спасло Ковальскую. Администрация решила наказание в Иркутске не производить.

Владимиров-Попов, посаженный значительно позже в камеру, из которой бежала Ковальская, рассказывает со слов тюремного надзирателя Гуревича, во время дежурства которого она бежала и который из-за ее побега был арестован, хотя никакого участия в побеге не принимал, следующее. Гуревич, несмотря на то, что пострадал из-за нее, так говорил ему: «Удивительная была женщина, без восхищения не могу вспоминать о ней. Смелая, душою великая, сердечная, готовая всякого пожалеть, нашего брата, бывало, тюремщика, и то жалела. А эту уголовную кобылку как родного человека понимала, даже удивительно было смотреть на нее. В свою очередь и уголовная шпана ее крепко любила и слушала, готова была на все ради нее пуститься. Как узнали, что ее приговорили к плетям, так вся тюрьма и загудела, как один человек. И поверьте мне, разнесли бы тюрьму! Очень воодушевление было велико... И теперь, когда вспоминаю о ней, никакой злобы не чувствую, хотя из-за нее сильно пострадал» ( http://saint-juste.narod.ru/Levandovskij.html)

В эмиграции Ковальская участвовала в деятельности Союза эсеров-максималистов (ССРМ), который во многом продолжил политическую линию ЮРРС. После революции 1917 года занималась работой в архивах. Умерла в 1943 году (по другим сведениям - в1939 году). Ее политическую биографию еще предстоит написать. Она этого заслуживает. Вместе с народоволками Ошаниной, Перовской и Фигнер, левыми эсерками Спиридоновой и Каховской, максималистской Климовой Елизавета Ковальская была одной из крупнейших женских фигур русской революции.  Как напишет революционер следующего поколения, максималист И. Жуковский-Жук в изданной в 1928 году небольшой биографической брошюре о Е.Н. Ковальской:

 «В жизни Елизаветы Николаевны Ковальской отражен большой кусок русской революции. Мирное культурничество, борьба за женское равноправие, революционная работа в деревне, революционная пропаганда в городах, организация рабочих в союз, потом 23-летний перерыв деятельности, когда по приговору царского суда ее заживо похоронили в тюремных стенах, надолго оторвав от жизни и революции. Но и там, вдали от жизни, действенный дух Елизаветы Николаевны не только не был погашен и воля сломана, но наоборот — в условиях каторжного режима они усиливались и крепли, закаляя ее силы для новых битв за свои убеждения. Недаром же в своих воспоминаниях Ковальская пишет: «С детства меня влекли образы упорных (курсив мой. — И. Ж.-Ж.) защитников своей веры, шедших на самосожжение»... 

Беспрерывные бунты против тюремщиков, активные и пассивные протесты против их произвола, отчаянные побеги из тюрьмы, длительные голодовки и даже террористическая борьба, не говоря уже о культурной работе во время пребывания в вольной команде, — вот слагаемые тюремного бытия Ковальской. Если к этому прибавить угрозы казни, плетей, нередко висевшие над этой гордой головой, то перед нами в полной мере предстанет картина жизни русского революционера-профессионала.

Затем начинается новая эпоха: эмиграция, революционная деятельность за рубежом, искание и разработка новых революционных путей, которые Елизавета Николаевна нашла в максимализме, снова арест, возвращение из эмиграции и, наконец, Октябрьская революция, воспринятая ею, как революция трудовая и социалистическая. Таковы главные основные этапы биографии Ковальской. Это интересная повесть, полная глубоких по своему драматизму переживаний, которая еще ждет своего художника…» http://saint-juste.narod.ru/Levandovskij.html

Ждет по сей день, добавим от себя. И, возможно, будет ждать еще долго.

Преображенский, отбыв каторгу, умер в Иркутске в 1902 году. Иванов сделал несколько неудачных попыток побега с каторги, и умер в 1894 году в селе Кадае, заразившись тифом у больных, которых лечил. Богомолец держала себя на каторге столь же непримиримо, как и Ковальская, и умерла на Каре от туберкулеза в 1892 году. Кашинцев после каторги в 1888 году сбежал из Якутии за границу, во Франции участвовал в попытках восстановить «Народную волю», за что три года отсидел уже во французской тюрьме, после чего жил в Болгарии. Умер в 1917 году. Мария Присецкая, отбыв ссылку, была возвращена в Россию. Спустя много лет поехала за сосланным сыном в Сибирь, где и умерла. Доллер, находясь в ссылке, в 1893 году утонул в реке Лена, а Кизер через несколько лет ссылки был выслан за границу как иностранный подданный (с.256 и комментарии к http://saint-juste.narod.ru/Levandovskij.html)...  

Читая статью Ковальской и документы ЮРРС, испытываешь чувство, что попал в другой мир – попал в мир мамонтов и саблезубых тигров из мира хомячков и крыс. И Щедрин с Ковальской, и сотнями приходившие на организованные ими собрания рабочие – это явления, которые принадлежат к совершенно другому миру, чем известный людям эпохи общественного упадка. Социальная энергия еще не была растрачена в великих общественных потрясениях, она копилась и проявляла себя в деятельности активистов ЮРРС, толкая их на дела и подвиги, чуждые и непонятные мещанину.

Ковальская и Щедрин были убежденными сторонниками рабочей самоорганизации и самостоятельной рабочей инициативы. Тем не менее по очень честно написанному очерку Ковальской видно, что идею рабочей самоорганизации им приходилось привносить в рабочую среду извне и что реализация этой идеи удалась лишь частично.

Рабочие продолжали верить в спасителей сверху. Причем если для большинства рабочих таким спасителем по инерции прошлых веков продолжал выглядеть царь, то передовое пролетарское меньшинство, соприкасавшееся с революционным движением, начало воспринимать в качестве таких спасителей революционные организации.

Реальное присутствие рабочей самодеятельности заметно в ЮРРС. И требования работников «Арсенала» к Коробкову, и программа-минимум, опубликованная 14 марта 1881 года, излагают вполне прочувствованные и продуманные рабочие интересы, и не могли вырабатываться иначе, как с активным участием рабочих.

Тем не менее в отличие от Южно-российского союза рабочих и Северного союза русских рабочих руководство ЮРРС от начала и до конца оставалось в руках революционеров-интеллигентов, и арест последнего из них, Павла Иванова фактически означал конец деятельности Союза. Это была одна из причин, по которой советская историография с ее лицемерным противопоставлением ошибавшихся интеллигентов-народников и тяготеющих все время к марксизму рабочих не любила ЮРРС – в отличие от одесского и питерского рабочих союзов.

Одесский союз был создан и руководился интеллигентом Заславским, однако других интеллигентов, кроме Заславского, в нем не было, и из рабочей среды в нем выдвинулись такие крупные фигуры, как слесари Ян Рыбицкий и Федор Кравченко. Питерский союз создавался самими рабочими активистами, другой вопрос, что все эти активисты до этого прошли политическую подготовку в созданных интеллигентами-народниками кружках.

ЮРРС был последовательно-интернационалистской организацией. Он боролся не за узко-национальные цели, а за всеохватывающее освобождение трудового народа. Листовка о еврейских погромах, которая может вызвать кошмарное чувство у современных политкорректных левых, представляет на самом деле образец интернационализма. 

Несколько позже ЮРРС существовали еще две организации, предлагавшие ту же тактику, что и он, т.е. ориентацию на работу в рабочей среде в сочетании с экономическим террором. Это т.н. Молодая партия «Народной воли» - полуоткол от «Народной воли» в 1883-1884 годах – и Польская социально-революционная партия «Пролетариат».

При этом Молодая партия «Народной воли» никаких терактов не совершила, и вскоре воссоединилась со старой «Народной волей», а пролетариатцы, ведя энергичную и достаточно успешную работу в рабочих массах Варшавы и Лодзи, убили нескольких  провокаторов, но экономический террор, т.е. террор против капиталистов, управляющих и т.п., - и у них остался лишь в замыслах.

Возникает вопрос – почему экономический террор в начале 1880-х годов так и не был никем реализован?

Причин было две. Одна политического, другая – морально-психологического характера.

С точки зрения политической целесообразности, убийство помещика Левандовского или инспектора киевского арсенала Коробкова осталось бы лишь местным эпизодом, тогда как убийство царя всколыхнуло всю страну, заставив задуматься миллионы людей.

Другая причина была, возможно, еще более важной.

Убить человека сложнее, чем кажется. Революционеры-народники были кем угодно, но не хладнокровными убийцами. Ковальская рассказывает о своем политическом ученике, харьковском рабочем Петре Антонове (1859-1916), который стал затем народовольцем, убил шпиона Шкрябу, участвовал в нескольких попытках экспроприаций  и почти 20 лет отсидел в Шлиссельбурге. Уже став народовольцем, он «часто с грустью говорил «знаю, верю, что надо убивать, а все как-то не по себе». А был он, по описанию Ковальской, «скромный, женственный [забавно, что для Ковальской это положительная оценка – тот же эпитет она применяет к активисту ЮРРС Доллеру. Феминисткам есть материал для исследований], с большими, красивыми, умными и грустными глазами, весь какой-то бархатистый, редко высказывавшийся» (сс. 202-203).

Люди типа Антонова или тираноубийцы Игнатия Гриневицкого, еще с гимназических лет получившего за доброту и мягкость кличку Котик, ставшую потом его партийным псевдонимом, могли убить шпиона, жандарма или царя, ответственного за гибель их товарищей, но убийство из политического расчета было им органически чуждо.

Между тем если смоленский фабрикант Хлудов, из-за жадности которого погибли люди,  мог вызвать в отношении себя жажду мести, то и помещик Левандовский, и инспектор арсенала полковник Коробков не совершили никаких экстраординарных злодейств и были не хуже и не лучше тысяч других помещиков, чиновников и капиталистов. Это делало планы их убийства сугубо головными проектами, доведение которых до конца противоречило всему складу личности революционеров той эпохи…  

М. Инсаров